поверенным» Владимиром Лениным, которого доблестный насадил на пику прямо на балконе. Но вы даже отдаленно не представляете, насколько все это НЕ СМЕШНО…»
Она вдруг мило сузила глаза, в которых промелькнуло напряжение, даже ужас, которых она явно стеснялась. Андрею Владимировичу стало не по себе. Психопатка? Коммунистка-фанатичка? Не похоже. И почему она так явно втягивает меня в этот более чем странный разговор?
«Вы считаете, что именно те несколько июльских часов изменили весь казалось бы необратимый ход истории? Оказались роковыми для России?» «Напротив, — побледнев, неожиданно резко сказала она. — Было остановлено катастрофическое развитие событий, когда бесы были перебиты на Петербургской, а потом начисто сметены подоспевшими с фронта частями.» «Интересно… А как же последующая бесчеловечная ссылка за границу арестованного царя с семьей?» «Вы даже не представляете, насколько человечной была эта акция революционного правительства! И как повезло семье государя…» «С ссылкой? И без тени претензий на трон?» «Но еще больше повезло всем нам, — торопилась высказаться она, лихорадочно блестя нервно сужающимися глазами глазами, — когда Антанта в тридцатые годы направила в Германию экспедиционные корпуса.» «Позвольте, Марина, — горячо возразил князь. — Все современные историки считают, что это была наглая интервенция победителей в поверженную и беззащитную страну! Германские национал-социалисты пришли к власти демократическим путем. Их выбрал народ вместо социал-демократов и коммунистов. Наступив на горло воле германского народа, Антанта совершила международный разбой. Реанимацию в тридцатых годах прогнившего Веймарского режима никто не оправдывает к концу века. Любая иностранная интервенция — произвол! Как и разбойное нападение на политических противников со зверским убийством вождей, как это было у нас в 1917. И что же? Зажигательные идеи «национальной революции», которой не дали реализоваться и дискредитировать себя естественным путем, оказались до сих пор такими же живучими, как и идеи революции социальной. Никто не знает, правы ли фашисты и коммунисты исторически и на что способны на практике их идеи. Им просто насильно не дали проявить себя. А потому…»
Все это так, с изумление слышал Мухин свой взволнованный голос, но, воля ваша, не смешно ли вообще обсуждать всю эту полузабытую давнюю историю с какой-то натурщицей только потому, что ее почему-то беспокоит этот чисто хрестоматийный миф о черной кошке? Почему она-то так оскорблена внезапным ренегатством бывшего активного коммуниста, а теперь не менее ярого сиониста Лейканда? Классовая ненависть? Но даже среди старых коммунистов, давно ставших довольно рутинной безыдейной партией, ничего подобного не наблюдается. Что могло ее так сильно взволновать? В России давно конфронтация стала цивилизованной. Лидеры разных партий, дружат семьями. Сплошные условности, а обострение отношений происходит только раз в пять лет — на очередных выборах. И опять же не на этом уровне. Классовый и социальный мир — реальность российского общества уже лет пятьдесят. И какая нам- то сегодня разница между красным флагом с серпом и молотом над штабом коммунистов в Смольном и красным же флагом с белым кругом, в котором двуглавый орел держит в когтях свастику, над штабом фашистов в Кикиных палатах? Ни там, ни тут давно не строят никаких планов реставрации потерянного в июле 1917 года рая для трудящихся всех стран или освобождения от еврейства по планам Гитлера… И там и здесь изредка бушуют внутрипартийные страсти или идет борьба за соответствующего избирателя. И тут и там силы самообороны на вертолетах и бронетранспортерах, тайные партийные суды и полиции, до которых большинству россиян нет никакого дела. Вместе с нацистами коммунисты срывают на выборах не более двадцати процентов голосов. Даже обсуждать все это — моветон!
«Вас смущает мое поведение? — прервала она его молчание. — Если хотите, спрашивайте. Не сидеть же молча. Вячеслав Абрамович обожает славу. Он там надолго.» «Как ваше имя?» «Действительно, я и забыла, что я не из тех, кого в вашем обществе представляют друг другу. Я — Марина. А вы — князь Андрей, как мне сказал Лейканд, когда увидел вас. Вы действительно князь?»
«Из новых. Как бы второго сорта князь. Не из Голициных.» «Вы даете мне понять, что и вы не из лучшего общества, так?» «А я вообще не знаю, из какого общества вы.» «И не интересуетесь?» «Потому, что вы натурщица? Пожалуй, нет. Натурщица у Лейканда — это честь.» «Бросьте, какая честь! Я пошла к Лейканду, естественно, ради денег, а не затем, чтобы стать Саскией двадцатого века на полотнах очередного Рембрандта. Да у меня и не было особого выбора. Что бы я ни перепробовала, все упиралось в эксплуатацию моей наготы. Лейканд — не исключение. Так что я скорее тело, чем личность. Не понимаете? О, да! Мы живем в богатейшей в мире великой свободной стране. Россия диктует свою просвященную волю всему человечеству. И — мне, среди сорока миллионов безработных, нищих и прочих, обойденных ее величием. Понимаете, не тем, о ком вам кричат сытыми голосами ваши демократические газеты, а
Волна острой жалости и нежности к этому великолепному беззащитному существу вдруг поднялась в Мухине. Он положил руку на ее холодный кулачок: «Мне интересно все, что касается вас, Марина. Сам не знаю почему. Я давно никому ничего подобного не говорил. Если я вас не совсем раздражаю, расскажите мне о себе. Вы учились?» «Училась? После гимназии я провела два года в Бестужевке, пока не убили отца. А потом… Потом и мама умерла. Я не из вашего круга, князь. Скорее наоборот.» «Мне это все равно,» — быстро сказал Андрей Владимирович.
Марина расцвела какой-то неожиданной для такой напряженной девушки застенчивой улыбкой. Ему остро, до головокружения, захотелось прикоснуться к ней. Он встал и поклонился, приглашая на танец. Лейканд издали поощрительно кивнул Марине, делая губами поцелуй. Лицо Марины исказила гримаса. Она резко отвернулась и положила руки на плечи Мухина. В центре зала было светлее, исчезло обаяние розового полумрака ложи, но девушка казалась такой же юной и привлекательной. От ее спины в ладони Андрея Владимировича струился совершенно ему не знакомый ошеломляющий ток. Он испытывал сжимающий сердце страх, не имеющий ничего общего с привычной страстью от прикосновения к нежной женской коже. Глаза их встретились, и оба вздрогнули так, что испугали друг друга. Ее сияющие под челкой бездонные глаза внезапно сузились словно от боли, одновременно увеличились и без того большие в темноте зрачки. Мухин невольно ослабил свои руки на ее спине.
«Это не вы, — сморгнула она. — Это мои мысли…»
«Не выйти ли нам?»
Судорожно кивнув, Марина ловко выскользнула из его рук и устремилась к выходу. Мухин догнал ее уже на лестнице, взял ее под руку. Гардеробщик молча подал ее шубку. В ней Марина показалась еще выше и стройнее. В жизни не видел ничего подобного, радостно прокричало в мозгу у князя. Это же какая-то запредельная красота!..
На Невском сквозь густой рой снежинок сияли сотни реклам. Главный проспект необъятной страны, раскинувшейся по трем частям света от выкупленной Аляски до присоединенной двадцать лет назад Сербии, встречал новое тысячелетие христианской эры. На фоне Гостиного Двора искрились в ряд рождественские елки. Рекламы всего мира были здесь принципиально только на русском языке.
На Садовой тихо кружила метель. Бездомные грелись на вентиляционных решетках метро у Летнего Сада. «Неизбежные издержки цивилизации,» — кивнул на них Мухин, пытаясь вернуться к теме разговора, которая ее так остро интересовала. «Вашей…Я хотела сказать, этой цивилизации.». «Другой не придумано, Марина.» «Не придумано? Совсем недавно я была уверена, что давно придумана, что ей просто не дали состояться — насадили на казацкую пику много лет назад. Совсем недавно я была уверена, что могла быть совсем другая Россия. Для всех, а не только для богатых. Дом всех народов, а не их тюрьма немногим лучше царской. А сегодня мои политические склонности не имеют ничего общего с этой идеологией, и, боюсь, не имеют вообще отношения к реальности…» Она произнесла это как-то злорадно-обличающе и поморщилась от собственной фразы, как от приступа зубной боли.
«Что же изменило ваши такие логические предположения? — осторожно нащупывал разговор князь Андрей. — Коммунистическая утопия не хуже любой другой, не так ли?.. Что же касается нашей сложившейся страны, вы не совсем справедливы. В царской России каждые пять лет были засухи и голод, бесконечные эпидемии, поголовная неграмотность, погромы и продажная бюрократия. В благополучной стране не случаются революций, разве что только Вавиловская тридцатых годов. В результате ее победы мы не зависим от погоды, снимаем самые большие в мире урожаи с гектара. Голода в стране нет. Крестьянство наследственно владеет землей и поголовно зажиточное. И вот это уже не утопия. Какая же это тюрьма
