сохраниться, передаться от предков. Волхвы должны были прятаться, хранить предания. Не могло же христианство все задавить. Русь большая, тем более, когда в Сибирь вышла.
Матушка стояла у двери, молчала и с гордостью смотрела, как Татарников с Петровым-не-Водкиным восхищаются ее сибиряком. Ведь профессор! Ведь художник!
Мамин сибиряк сидел, вертел в руках лупоглазого носатого Рода, и казалось, он сделан — сибиряк, а не Род! — из особенного материала, более плотного, чем тот, который пошел на Татарникова и Петрова- не-Водкина. Они рядом с маминым сибиряком были какие-то ненастоящие, и бороды их интеллигентские — зевсова у Татарникова, мефистофельская у не-Водкина — словно бы приклеенные.
— А скажите-ка, уважаемый Степан Петрович, много ли у вас там в ваших краях людей, подобно вам поддерживающих культ языческих богов?
— Ты не крути! Ишь, речи каки крутицкие. Каки тут мы? Я вот один тут. Аз есмь, ты еси. То попы из одново свово бога сразу трех делат, а у нас честно: кто один, тот один. И каки таки языцки? Наши славянски, а не языцки. Языков знашь скоко? Буряты, монголы, чухна разна, чукча, у их свои языцки, а наши славянски: Мокошь, Род и Рожаницы.
— Так вот о чем я спрашиваю: много ли таких, которые не прельстились христианством, а сохранили своих исконных славянских богов?
— Мы все-таки — серединские. Село наше — Середа, понимаешь? Мы все в Середе попов не держим, раскол не держим. Што попы, што раскол — один хрен. Мы своих богов держим, отецких, славянских. И многи вокруг тож за отецких, но скрыват: Чура поставят за икону, и в ей тоже сила просыпацца — от дедушки Чура. У нас там все понимат: серединские боги — дело известно.
— Аналогия с пермскими богами, — вставился Петров-не-Водкин.
Ученость свою показать хотел, так я понял.
— Да, но пермские боги — христианского пантеона, — парировал профессор Татарников и тут же снова весь обратился к мамину сибиряку:
— А скажите… а скажи, Степан Петрович, объясни честно, попросту: вы там у себя в Середе, точно верите в Мокошь эту самую? Ну и в остальных во всех, в Перуна? Точно верите, как в Христа верят те, кто у нас верующие? Что была Мокошь на самом деле, что весь мир сотворила? Или это у вас вроде как самодеятельность? Народный промысел — как Холуй или Палех? Только палешане шкатулки делают, а вы идолов языческих.
— Сам ты холуй с Палеху. Кто ж сотворил землю и все? Сам што ль? Мокошь и сотворила. Ить попы в Исуса верят, што без мужика от бабы, а земле откуда взяцца!? Мы не верим, мы ведам. Все как есть ведам, што в их вся сила: в Роде, в Ладе с Лелей, в Перуне с Хорсом тож. А как в дому без дедушки Чура? Мы ведам, а многи други, те вероват. Кто по дереву стучит, кто за плечо плюет, кто сглаза боицца и ведер пустых — те вероват. И не в Исуса, а в дедушку Чура: постучишь по деревяшке, он тут и есть, дедушка Чур. Потому что все люди вокруг — славянски да отецки, а поповски Исус — как красны ворота — для виду. Ворота на улицу, а живем в дому.
Матушка снова неслышно появилась и с каждым словом своего сибиряка с гордостью смотрела то на Татарникова, то на Петрова-не-Водкина.
А толстый Татарников отдувался, будто отпарил его мамин сибиряк.
— Ух ты, какие диалектики в этой неведомой Середе. Справедливо: древность за славянских богов, а что древней, то и сидит крепче. Но ведь и христианство тоже древнее, тоже давно народное. Это Петр исказил характер народа и развитие нашей государственности, а если бы естественно продолжилась допетровская линия, она все-таки шла от христианства, а не от язычества.
Петров-не-Водкин при последних словах вдруг вскинулся, как от оскорбления, и пошел на Татарникова, торча, как пикой, своей острой бороденкой:
— Не скажите! То есть последуем народному этикету: не скажи! Пусть и Петр в свою очередь исказил, я готов признать, но чем лучше был Владимир, этот самый Красное Солнышко? Точно так же насильственно привил чуждое влияние на нашу народную почву! Христианство было еще более чуждо народу, чем западничество Петра.
— Поначалу чуждо, а после прижилось. Уже и свободомыслие являлось в христианских одеждах: Вассиан, Аввакум!
— Все равно ощущалась чуждость! Все равно хотели сбросить! Стригольники, жидовствующие — у них от христианства уже совсем мало. Вот перед тобой истинно народное, истинно праславянское: Мокошь! Рожаницы! Перун! Дедушка Чур, которого ты напрасно чураешься. А сам Владимир, апостол наш, — еще та фигура, Петр рядом с ним ангел: предатель, братоубийца, распутник — и пожалуйста, первый русский святой. Точно такое привнес чуждое влияние, ничего подлинного. Правильно сказал Степан Петрович: все мы по деревяшке стучим, как я перед выставкомом, все стучим — и христиане и атеисты. Вера христианская отлетела как шелуха, а язычество во всех нас сидит прочно — потому что глубже, потому что исконней!
— Ну не со всех отлетела как шелуха..
— Думаешь? Да те, кто в церквях, такие же язычники! Крестятся — дьявола отгоняют, типичное языческое заклятие; иконы деревянные ничем не лучше этой деревянной Мокоши; все золото на куполах, все роскошные обряды, ризы — одно сплошное язычество. А чтобы верить искренне в непорочное зачатие, в первородный грех и искупление на кресте — да кто же может в это верить сейчас, если нормальный человек?! Уж легче в Рода и Рожаниц — оно как-то понятней и человечней.
Наконец мамин сибиряк снова растворил уста и Татарников с Петровым-не-Водкиным мгновенно почтительно замолкли:
— Родного греха и нет вовсе, ить врут попы. Како ж грех, ежли тако оно у людей устроено? Жить и радовацца — како ж грех? Смех — ить правда. Ежли подсмотреть, когда мужик на бабе — точно, один смех. Потому прячуцца — от людскова смеху. Не родный грех, а родный смех, тако деды сказат. Попы переврали нарошно, штоб испохабить. Како ж грех? А смех — ить правда.
Больше в тот вечер профессор Татарников с Петровым-не-Водкиным не заводили высокоученых разговоров — мамин сибиряк как бы закрыл прения, произнес заключительное слово. Татарников первым перешел к делу:
— А скажи, Степан Петрович, как бы дома завести вот хоть Мокошь?
— Почему ж не завесть? Очинно можно. Ругу каку дашь — и бери себе Мокшу в полное удовольство. А всех нужней дедушка Чур. Без дедушки дому не стоять.
— А Чур что делает, Степан Петрович?
— Кто ж не знат Чура? Мыша пасти, девке волос плести, сливки пить, хлебо не погнить. С Чуром поладишь — щастье привадишь, не стат ладу — дом без складу: золой дунет, в обрат плюнет.
— Домовой, выходит, да?
— Ступишь через Чура — выйдет окачура, потому ходи — вперед ног гляди. Дедушка Чур — ококой девичур, муж спать — прыг в кровать, баба мечет на стол — Чур юрк под подол. Чура уважь — станешь што княжь.
— Записывать надо, записывать! — подпрыгивал рядом с Татарниковым Петров-не-Водкин.
Мамин сибиряк замолчал, пододвинул к посетителям уродливую фигурку тем же жестом, как продавцы на базаре.
— Так как же получить от тебя богов твоих? — не отступался Татарников.
— Не моих, а наших, отецких, славянских. Ты-то русский или как?
— Русский, чистый русский, а то кто ж? — Татарников обиделся такому вопросу, даже покраснел лысиной.
— Значицца, и твои боги отецкие, коли русский. Сказал же: ругу каку дашь.
— Как это — ругу?
— Как бы по-вашему, по-городски? Денег каких. Штобы дух самый с ими перешел. Дерево — што, дух в ем должен быть! А без руги не перейдеть.
— «Руга», вот оно что! Это значит, и «ругаться» отсюда! «Торговаться» значило сначала! — осенило Петрова-не-Водкииа.
Рядом с маминым сибиряком все становились филологами, прямо какая-то эпидемия.
— Сколько ж дать полагается, Степан Петрович?
— А дашь каку ругу, саму малость. Хотя четвертной.
