Король без развлечений

отличался тоже именно этими качествами. Мари Шазотт, конечно, не была толстой и краснолицей. Наоборот, она была брюнеткой с очень белой кожей. А когда говорят о брюнеточках, пикантных и искрящихся, какой образ сразу приходит на ум? Правильно, с изюминкой. У Мари Шазотт не было того избытка крови, какой был у Раванеля (за которым охотились) и у Дельфена (которого убили), но зато у нее было качество, зато кровь у нее играла, горела огнем. О вкусе я не говорю. Как вы понимаете, я никогда не пробовал человеческой крови. К тому же этот рассказ вовсе не о человеке, который пил, сосал или ел кровь (в наше время я не стал бы рассказывать о столь банальном случае). Я не хочу говорить о вкусе крови (он, должно быть, просто соленый), но, учитывая темный цвет волос, очень белую кожу и изюминку Мари Шазотт, легко себе представить, что кровь ее была очень красива. Я говорю: красива. То есть, взглянем на эту проблему с позиции художника.

Берга я не забыл. Не то, чтобы он занимал в деревне видное место, бедняга, но он был храбр, щедр и непосредствен; он не был жертвой, он оказался побежденным противником. Как если бы вдруг пропал Ланглуа.

Конечно, существует такая система отсчета, сходная, например, с познанием мировой экономики, согласно которой кровь Ланглуа и Берга имеет одинаковую ценность с кровью Мари Шазотт, Раванеля и Дельфен-Жюля. Но существует и другая система отсчета, система, в соответствии с которой Авраам и Исаак логично перемещаются, следуя один за другим в сторону холма в Иерусалиме, где совершались жертвоприношения; система, следуя которой обсидиановые ножи ацтекских жрецов логично вонзаются в сердца избранных жертв. На существование такой системы указывает красота. Невозможно жить в мире, в котором полагают, что восхитительная элегантность оперения цесарки бесполезна. Но все это особый разговор. Мне захотелось это высказать, и я высказал.

В один из первых майских дней Ланглуа уехал. И хотя водосточные желоба громко стонали из-за бурно стекавшей от обильных дождей воды, приход весны внушал людям больше уверенности, чем присутствие команды жандармов. Многие из тех, кто плохо спал последние три месяца, стали спать спокойно под шум грохочущих по расселинам вешних вод.

С наступлением солнечных, погожих дней, когда гора Жокон освобождается от пелены туманов и сверкает, как чистый изумруд, когда далекая вершина Веймон поблескивает, и разбегаются тучи над высокогорными лугами и снегами на горах Обиу, Ферран и Тайфер, где так долго царил мрак, все почувствовали себя так, словно родились заново, именно родились вторично и захотели воспользоваться теми радостями, какими не воспользовались в первый раз. Именно в эту пору была создана Коммуна трудящихся, до сих пор действующая. И отец Бюрля, и отец Катера, мать Сазера, отец Пьериснара, мать Жюли, отец Рафена, мать Антуанетты Сав, мать Ламбера, мать Орасиуса, отец Клемана, кузен Клеристена (того самого, который завещал ему амбар на протестантском кладбище), Фернан Пьер, старейший житель кантона, умерший три года назад, — все они родились в марте-апреле 1845 года. Считают, например, что отличный дом Рене Мартена, доставшийся ему от отца, был завещан отцу неким Курсье, чье семейство угасло, так как был он холост. Завещание датировано июлем 44 года. Отец Сазера был учителем, а Ришо Мари, не имевший детей, оплатил обучение Сазера в Гренобле. Сазера может подтвердить: отец его оставил школу в 39 году. А Сазера было тогда всего пять лет. Потом он пас коров. В июне 44 года Ришо, в присутствии нотариуса, обязался содержать его до тех пор, пока он не получит диплом учителя. Таким образом, в актах гражданского состояния коммуны и в нотариальных архивах Пребуа оставлены следы попытки, предпринятой местными жителями весной и летом 44 года, жить вне рамок обычной системы.

В начале зимы Ланглуа вернулся. Один. Поставил коня в конюшне мэра, а вещи свои отнес в кафе «У дороги».

— Я старый холостяк, — сказал он, — и в их доме стеснял бы жену мэра. А здесь я могу сколько угодно курить трубку и ходить в шлепанцах. И потом я человек компанейский. Сейчас я не на службе. Я взял на три месяца отпуск.

Одним словом, он сказал все, чтобы люди привыкли видеть его в кафе, сидящим верхом на стуле и наблюдающим за тем, как падает снег.

Оружие у него было отличное, и он старательно за ним ухаживал. До сих пор сохранилась традиция: если ружье сверкает, говорят: «надраено, как у Ланглуа». Он раскладывал пистолеты перед собой на мраморный стол. Смазывал их, чистил, спускал пружины вхолостую, оттачивал боек, приговаривая: «Работает, как часы». Метился в снежинку и держал ее на мушке, пока она не упадет на землю. Потом зарядил все пистолеты и положил их на расстоянии вытянутой руки: «А теперь, — сказал он, — я буду жить как простой мещанин». И надел свою полицейскую фуражку набекрень, словно заправский скандалист. Тот еще мещанин. Мещанин, похожий скорее на этого разбойника Абд аль-Кадира. [6]

Кафе «У дороги» содержала в ту пору некая дама по прозвищу «Сосиска» — старая кокотка из Гренобля, решившая, когда ее возраст стал приближаться к шестидесяти, поселиться на природе (наверное, она мечтала об этом на протяжении всей своей активной деятельности). Это была крепкая женщина, могучая, как скала, с мощным голосом, которым она подавляла всех, кто пытался наступать ей на ноги. Распутствовала она в свое время лишь в субпрефектурах да в гарнизонных городках. Это, конечно, требует сноровки в постельных делах, но главное — глубокого понимания деловых отношений и богатого воображения, а также знания обоих покоящихся друг на друге миров. Не следует забывать, что такие женщины к концу своего цветения утешали целый контингент состарившихся младших офицеров, вернувшихся из Алжира и из «мусульманского рая». Естественно, что у них с Ланглуа сразу установилось полное взаимопонимание.

Зимой кафе пустовало. Часов в двенадцать три — четыре старичка приходили пропустить рюмочку — другую. И сидели часов до трех, дремали у печки. Сосиска подсаживалась к Ланглуа, и они беседовали о житье-бытье.

— Вот что бы ты стала делать с покойником? — спрашивал Ланглуа.

— А ничего, — отвечала она.

— Разумеется, — говорил Ланглуа.

Как и в предыдущие годы, эта зима была тяжелой, а небо было низким и черным от снежных облаков.

— Ну и дыра эта ваша деревня, — говорил Ланглуа.

— Да не хуже Гренобля, — отвечала она.

— Тут я не согласен, — говорил Ланглуа.

От стариков, сидевших у печки, шел неприятный запах перегретой одежды и жевательного табака.

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь: «не хуже»? — спрашивал Ланглуа.

— А что ты находишь хорошего в Гренобле? — отвечала она.

— Ничего, — отвечал Ланглуа. — Возле Мер-эльуэда есть деревенька, — говорил Ланглуа, — так вот там так же.

— Снега там не бывает? — спрашивала она.

— Нет, зато солнце такое… — говорил Ланглуа.

Так люди провели ноябрь и декабрь — сидя, сгорбившись, в ожидании неизвестно чего. Ближе к Рождеству погода исправилась. Некоторое время, дней пять, светило солнце, холодное, но очень яркое. В один из этих дней послышался праздничный перезвон на звоннице.

Ланглуа надел сапоги и пошел к кюре.

— Меня особенно беспокоит, как пройдет ваша полуночная месса, — сказал он.

— Надеюсь, хорошо пройдет, — сказал кюре и показал ему внутреннее убранство церкви, которую он украшал уже целую неделю ветками остролиста, самшита и бумажными гирляндами.

Позже Ланглуа признался, что на него произвели сильное впечатление позолоченные канделябры, свечи, обернутые фольгой, и очень красивые ризы, выставленные в ризнице.

— Все эти гербы, — сказал он. — Мы все понимали часть таинства, но никто не понимал его полностью.

— Извините, господин кюре, — сказал Ланглуа, — а в соседних деревнях в нашем кантоне тоже так же украшают церкви?

— Конечно, — отвечал кюре. — И даже мы, самые бедные из всех. Мы — единственный приход, где