нет для алтаря украшений из чистого золота. У нас все это медное, начищенное мной до блеска, а в Сен- Морисе, в Клелле, в Пребуа и в более дальних церквах, у них украшения сделаны из настоящего золота. Например, в Клелле есть одна дароносица, которая стоит целое состояние.
В этот момент Ланглуа, казалось, находился настолько близко от того, чтобы узнать всю истину, что он спросил, не является ли то, что кюре называл дароносицей, такая, такая (он подыскивал слово) круглая штука?
— Именно это и есть дароносица, с лучами, похожими на солнечные, — ответил кюре.
— Прекрасно, прекрасно, — сказал Ланглуа, — так вы говорите, что во всех церквах кантона будут дароносицы, и канделябры, и эти… куртки и, в общем, форма, похожая на вашу?
— И еще красивее, еще красивее, — отвечал кюре, скромный одухотворенный мужчина атлетического сложения.
— Ну что ж, — сказал Ланглуа, — давайте отслужим эту мессу, господин кюре, мне кажется, большого риска не будет.
Однако Ланглуа принял меры предосторожности. Он решил, что раз он находится здесь, то должен по возможности приносить какую-то пользу. К тому же он отметил, что вот Дельфен-Жюль не послушался его, и это стало причиной его несчастья. И вот что он еще сказал:
— На полуночную мессу я поведу людей. Соберу женщин, мужчин, тех, кто захочет прийти. Правда, нужно, чтобы вы пригласили несколько мужчин, я ведь не могу распоряжаться. Сколько у вас прихожан? Человек тридцать? Сорок? Пятьдесят женщин? Нет, надо пригласить еще троих мужчин: я спереди, один сзади и двое по бокам.
Нашлось гораздо больше трех. Больше тридцати мужчин пришли с фонарями к кафе «У дороги». И пока он натягивал сапоги, они ждали его на улице. Фонари бросали беспокойные отсветы посреди падающего снега. Пришли еще несколько человек с факелами, и голое пламя с дымом смоляного цвета плясало на фоне белой пелены. Надев сапоги, Ланглуа сказал перед выходом Сосиске: «Их там три десятка, не меньше. Кажется, я начинаю что-то понимать, но каждый раз мысль ускользает. Посмотри, их тридцать человек, и они как будто играют со своими фонарями. Мне это что-то напоминает».
Женщины тоже не скучали. Стояли они очень важно, но внутренне ликовали, даже мать Мари Шазотт, которую под руку поддерживала невестка. И, конечно, Ансельмия с таким увесистым молитвенником, что им, наверное, можно было бы убить быка.
Кюре приготовил стул для Ланглуа в первом ряду, но капитан остался стоять в дверях.
— Мое место здесь, господин кюре, сегодня мы оба на посту, — сказал он.
— А вы не думаете, что чудовище… — сказал кюре.
— Это, может быть, не чудовище, — сказал Ланглуа.
Служба прошла без приключений. И была она великолепной. Свечи сверкали необычайно ярким светом. Господин кюре даже пошел на расходы и положил в каждую кадильницу щепотку настоящего ладана. Как только запах благовоний от раскачиваемого туда-сюда шара стал распространяться по церкви, как только Ланглуа почувствовал запах ароматного дыма, у него, думавшего о всех церквах кантона, появилась уверенность, что ночь пройдет без похищений.
«Я понимаю все, — подумал он, — но объяснить ничего не могу. Я похож на собаку, учуявшую мясо в шкафу».
При выходе из церкви кюре сам участвовал в охране своей паствы. Он чувствовал, как он выразился, свою личную ответственность за всех. Снегопад прекратился. Ночь была тихой, как бы зажатой в железные тиски тишины, и процессия протекала в строгом порядке. Пламя свечей и факелов поднималось вертикально, как острие пик.
— Я очень рад, что все вернулись домой без помех, — сказал кюре Ланглуа, сопровождавшему его до дома.
— Сегодня вечером ничего не могло случиться, — сказал Ланглуа.
— Для солдата, героически сражавшегося на поле битвы, вы довольно хорошо знаете силу церковной службы, поздравляю вас. Согласитесь, что чудовище не смеет приближаться к месту богослужения.
Ланглуа и кюре, каждый со свечкой в руке, стояли в этот момент одни на пороге дома кюре, то есть на краю деревни. А в сотне метров от них, за небольшим лугом, в темной ночи виднелся еще более темный лес.
— Дело в том, — сказал Ланглуа, — что, совсем не желая вас огорчать, господин кюре, я тем не менее думаю, что оно очень даже приближается, и полагаю, что мы ничем не рисковали именно потому, что оно приблизилось.
— Божья милость, значит? — спросил кюре.
— Не знаю, как это назвать, — сказал Ланглуа. — Мы — мужчины, и вы и я, — продолжал он. — Нас не должны пугать слова, так вот, давайте сделаем предположение, что сегодня вечером оно нашло другое
— Вы меня пугаете, — сказал кюре.
— Я пока что даже не знаю, что конкретно я хочу этим сказать, — ответил Ланглуа. — Может, никогда и не узнаю, но очень хотелось бы узнать. Ему еще рано появляться там, — продолжал Ланглуа, указывая пальцем на темную опушку леса. — Может, это чудовище или человек и не придет сегодня вечером, а может, он уже там и подкарауливает нас, хотя мы не очень сейчас рискуем, вы и я. Стоя здесь с нашими свечками, мы оба уже даем ему все, что он хочет от нас. Смешно, не правда ли, господин кюре? На чем, бывает, держится жизнь, а?
Он тут же понял, что сказал что-то несообразное. Кюре дал ему это почувствовать, очень сдержанно пожелав спокойной ночи.
Когда дверь дома за священником закрылась и послышался шум двух запираемых засовов, Ланглуа потушил свечку и вернулся в кафе «У дороги», насвистывая веселый мотивчик.
— Ну как, проводил своих клуш? — спросила его Сосиска.
— И клуш, и перепелок, и голубок, всех проводил, — отвечал Ланглуа. — Налей-ка мне стаканчик, а то я весь продрог. Никакое это не чудовище. Это человек, как мы все. И вот что я тебе скажу: нужно было бы, чтобы полуночная месса длилась с первого января и по день святого Сильвестра, по 31 декабря, причем без останову.
— Верно сказал, толстячок, — ответила она и подала ему стакан.
Ноябрь и декабрь прошли, таким образом, без приключений. Медленно и мирно отсчитал свои дни январь. Бывало, что в непогоду наступала мгла, да такая, что страх сковывал сердце. Но кончалось все полной тишиной. Начался февраль. Февраль — это еще не конец зимы, но уже можно надеяться, что в марте…
Как-то раз утром Фредерик II готовил себе кофе. Было семь часов, темень на дворе, но снег уже стал принимать тот зеленоватый оттенок, что предшествует рассвету. Как всегда, туман застилал все вокруг. Процеживая кофе, Фредерик II размышлял обо всем, о чем ему хотелось, то есть обо всем понемногу. Он заглядывал в редко открываемые ящики комода, осматривал, что лежит на шкафах — занятие весьма нечастое. Фредерик II очень любил эти два часа свободного времени по утрам, их он ценил больше всего на свете. Вспоминал свою молодость. Думал о том, что бы он сделал, не будь у него жены и ребенка. Думал, что бы стал делать, если бы можно было начать жизнь с начала. Думал о том, что должен бы сделать. Прервав размышления, брал с камина какую-нибудь коробку, просматривал, что в ней лежит. С радостью обнаруживал какой-нибудь крючок или гвоздь и клал его себе в карман, или кусочек смолы и клал его в другую коробку, или осколок янтаря от трубки, оставшейся от Фредерика I, а то и от Фредерика нулевого, что скрылся во тьме веков; находил какие-нибудь штучки, вроде той трубки, к которой прикасались, возможно, чьи-то губы еще до Людовика XIV. На такие предметы он подолгу глядел, раздумывая, куда бы положить такую удивительную штуковину.
В то утро он занимался ящиками комода и в одном из них обнаружил разноцветные красивые настенные часы. Все было на месте: циферблат, механизм, стрелки и даже оба ключика для завода: один — для звона, другой — для хода. Бой был чудесный. Ах, никогда еще Фредерик II не слышал такого звука! Словно какая-то стрелочка ударяла по маленьким стеклышкам лампы. Заводился бой ключиком, его вставляли точно в глаз златокудрого пастушка, одетого в курточку золотистого цвета с красным шарфиком, подчеркивавшим голубизну василька в руке у белолицей пастушки с розовыми щечками. В глаз пастушки
