роде. При наличии современных хитроумных замков отмычкой уже вряд ли что можно открыть!
Однако, когда слесарь рассмотрел представленный Александром рисунок, он сказал, что это действительно старинный ключ и что у него найдется подходящая болванка, чтобы сделать из нее отмычку. Он долго с ворчанием и руганью рылся в одном из ящиков и наконец извлек из него ключ из черного металла, весьма похожий на тот, что сегодня утром держал в руках Александр. «Вот этот может подойти, — сказал слесарь, — но я ничего не гарантирую. Надо попробовать».
Александр расплатился с хозяином мастерской и вышел на улицу. Ключ из черного металла оказался довольно тяжелым и оттягивал карман. «Да, надо будет попробовать, — подумал он. — И поскорее… Быть может, даже завтра…»
Александр не спеша возвращался в отель, с трудом пробираясь сквозь толпу, становившуюся все более плотной, так как люди уже покидали свои конторы и спешили по домам. Внезапно из соседнего переулка донесся душераздирающий вопль, словно кричала изнасилованная или смертельно раненная женщина, но никто из прохожих не обратил на него никакого внимания.
Утром дежурила Вера. Она очень сухо и холодно ответила на его приветствие и тотчас же напомнила Александру о том, что он должен немедленно вернуть книги, которые он отовсюду натащил в кабинет.
— Все? — спросил он.
— Нет, вы можете оставить себе пять книг, таковы правила. Я сейчас вам принесу шестнадцатую папку, последнюю, как вам известно.
Она странным образом выделила слово «последнюю». Хотела ли она тем самым сказать, что срок его пребывания в библиотеке истекает? Вполне вероятно, именно это она и имела в виду, так как поспешила добавить:
— Папка совсем не толстая. Работы вам там хватит ненадолго. Вы быстро с ней разделаетесь.
Подобная настойчивость, с которой Вера указывала Александру на то, что скоро он должен будет покинуть библиотеку, всего лишь несколько дней назад привела бы его в отчаяние, а сейчас оставила его почти равнодушным, потому что он был целиком и полностью поглощен мыслями об осуществлении своего плана. «Ты, фанатичная сторонница порядка и ярая поборница правил, ты не знаешь, о чем я думаю в данный момент, — говорил он про себя. — Тебе неизвестно, что я устрою здесь наивысший беспорядок! Ты была бы очень удивлена, если бы могла читать мои мысли!»
Александр смотрел, как она укладывала книга одну на другую стопкой себе на руку, как прижимала их к груди, как стопка наконец уперлась ей в подбородок, но книг в кабинете оставалось еще много, и Вера вынуждена была отказаться от идеи за один раз унести их все.
— Мне придется вернуться. Вот видите, как вы усложняете мне жизнь! — бросила она ему упрек с чрезвычайно недовольным видом.
Пока Вера удалялась по проходу между стеллажами, Александр смотрел ей вслед и не мог удержаться от того, чтобы не оценить по достоинству приятную крутизну ее бедер. «Да, вот так, сзади, она мне нравится гораздо больше, чем спереди», — подумал он и тотчас же смутился из-за того, что его посетила столь игривая и пошловатая мыслишка. Разумеется, ему гораздо больше нравилась с этой точки зрения Марина, с более… с более округлыми, мягкими формами, нежная, пухленькая… но в теле Веры ощущалась упругость, которая могла бы привести его в восхищение. «Да, сейчас я почти оправился от недомогания. Да, мне лучше, мне значительно лучше. Дело идет на лад! — сказал он сам себе. — И мне вдруг ужасно захотелось прочесть ту часть дневника, что хранится в шестнадцатой папке. Однако читать я буду не слишком быстро».
Брюде вернулся в свою квартиру и жил там очень уединенно, как монах-затворник. Он заказал себе на окна черные занавески и держал их плотно закрытыми целый день. Он не мог выносить дневной свет. Долгие часы он проводил в постели или на диване, где лежал вытянувшись во весь рост и так лежа читал, писал и курил, причем не только табак, но и гашиш, который вроде бы приносил ему облегчение. Он постоянно пребывал между прострацией и бредом. К нему никто не приходил, кроме немногочисленных, самых преданных его сторонников-учеников; чаще других посещал квартиру Брюде некий тип по имени Марко, несомненно, снабжавший его наркотиками и уже чуявший легкую поживу в недалеком будущем. В дневнике Брюде были записи и о визитах других персон, но записи эти внушали совершенно определенное беспокойство относительно состояния сознания Брюде, потому что среди визитеров, якобы посетивших его, числились, например, Изидор Дюкасс, граф де Лотреамон, Марат, Савонарола, а также какая-то совершенно фантастическая красная собака, очень крупная, вылезавшая из водопроводной трубы на кухне; глаза у этой твари горели огнем, и Брюде ее боялся. Он постоянно слышал ее прерывистое дыхание, ее рык и вой… он также слышал, как трещали под ее мощными клыками чьи-то кости.
В это время скончался «людоед»: у него случился тяжелейший инфаркт. Брюде злорадствовал и ликовал. Он записал в дневнике: «Знаменательный, славный день! Но в какую же мерзкую горсть праха превратится этот труп!» Теперь он богат даже в том случае, если «рабыня» после смерти хозяина вздумает распрямить спину и выпустить острые когти. Он опять пишет о своей матери жуткие гадости, и вовсе не потому, что его так уж интересуют деньги, с которыми он в общем-то не знает, что следует делать, ведь он уже принял решение «вскоре испариться», а потому, что это дает ему возможность помучить женщину, которой он никак не может простить то, что она произвела его на свет. Однако после нескольких серьезных стычек Брюде как бы отходит в сторону, уступает поле битвы, ибо находит, что причина сражения слишком ничтожна.
Именно тогда, как вспоминает Александр, он и видел Брюде в последний раз. Ему позвонил этот Марко и сообщил:
— Брюде желает вас видеть.
— Зачем?
— Не знаю. Он болен, прикован к постели.
— Хорошо, я приеду, вероятно, завтра.
— Нет, лучше бы сегодня вечером. Дело не терпит отлагательства.
— Ну хорошо, сегодня вечером. Договорились.
Квартира Брюде располагалась на четвертом этаже современного многоэтажного жилого дома, очень приличного, респектабельного с виду, «буржуазного», как определил его класс для себя Александр. Брюде принял его в комнате, где все окна были наглухо закрыты черными шторами. На стенах он заметил несколько полотен художников-сюрреалистов, рядом с ними красовались африканские маски, корчившие ужасные гримасы; в одну из стен был вбит гвоздь, и на нем на веревке болтался манекен, задрапированный в кусок ярко-красного бархата, но все равно было видно, что манекен женский. Брюде восседал на постели, опираясь на подушки, а вокруг него на кровати и на полу громоздились наваленные кучей какие-то коробки, книги, одежда и т. д., озаряемые каким-то зловеще-мертвенным зеленоватым светом ночника, стоявшего на тумбочке у изголовья. Александр обратил внимание на то, что Брюде находился в той же позе, в которой он был во время их встречи в лечебнице: одна рука, только что что-то писавшая, лежала на колене, в другой была судорожно зажата сигарета. В комнате стоял сильный запах табака, смешанный с затхлым душком «травки». При свете лампы лицо Брюде выглядело еще более бледным и истощенным, чем, быть может, было на самом деле; щеки ввалились, глаза запали, под ними лежали темные тени… а сами глаза горели лихорадочным огнем, как у больного, страдающего от сильного жара.
— Как вы себя чувствуете? — спросил Александр. — Вы изъявили желание меня видеть, и я пришел.
— Мне очень плохо, как и всегда, но это не имеет никакого значения. Я хотел вас видеть? Да, кажется… Да, я попросил Марко позвонить вам. Что же я хотел вам сказать? Не знаю… забыл… Ах да! Садитесь же… Я не выхожу из дому… не могу… Вы видели, какие лица у людей там, на улице? Это же лица мертвецов! По улицам ходят трупы! Глупые трупы! И такая ведь толкотня, такая давка! Кругом полным-полно мертвецов! И на улицах повсюду кровь… кровь… кровь… Не знаешь, куда ступить ногой! А еще повсюду снуют крысы, а вместе с ними по городу бродит чума. Но тем лучше! Грядет новый потоп!
И Брюде еще долго вещал в таком же духе, пристально глядя в глаза Александру; во взгляде его не было ничего, кроме ненависти. Затем он неожиданно спросил:
— Вы следите за ходом моей мысли?
