П-М-К

охладите.

Кожа в кавернах линьки.
На телеграфной феньке
По телеграммной синьке:
«Мамочка,
Вышли
Д еньги».

Между пивной направо
И шашлыком налево
Можно засечь сопрано
Глупого перепева
Или эстрадной дивы,
Или же местной бляди,
Словно и впереди вы
Слышите то, что сзади.

Роясь в душевном соре,
Словно в давнишних сплетнях,
Даже когда не в ссоре
С той, что не из последних,
Сам за себя в ответе
Перед людьми и богом,
Думаешь о билете,
Поезде, и о многом,
Связанном в мыслях с домом,-
Как о постельном чистом.
В горле не горе комом —
Волны встают со свистом.

Море. Простор прибоя.
В небе сиротство тучки.
Нас здесь с тобою двое.
Мне здесь с тобой не лучше.

* * *

Наш роман с тобой до полуночи,

Сука здешняя, коридорная.

А. Галич

Чьи-то лица припомнятся,
Кто-то ближе подвинется, —
Это просто бессонница
И чужая гостиница.

Как жила? Припеваючи?
Не в особом экстазе ведь,
Расскажи мне о Галиче,
Если сможешь рассказывать.

Может, все перемелется,
Может, снова навалится, —
Не вдова, не изменница.
Не дала... Что печалиться?

Не княжна, не снегурочка.
Светит тусклая лампочка.
Ты ждала его, дурочка?
Не воротится, лапочка.

* * *

Полаять, что ли, на луну?

Да не поймут, пожалуй, люди.

Они так любят тишину,

Преподнесенную на блюде.

Из раннего

Белый день заштрихован до неразличимости черт.
Я свернул у моста, а теперь мне, должно быть, налево...
Словно Кай, что порвал за свой век больше тысячи Герд,
Я заделал себя так, как вряд ли смогла б Королева.

Нынче ветрено, Постум, но что они значат – ветра,
С совокупностью их, с направлением, с силою, с розой?
Не пришедших домой тут и там заберут мусора;
Что рождалось стихом, умирает, как правило, прозой.

Ничего никогда никому не хочу говорить,
Повторяя себе вопреки непреложное: «Скажешь!»
До того перепутана первопричинная нить,
Что ее и петлей на кадык просто так не повяжешь.

Нынче ветрено, милый. Как следствие – вот тебе на:
На мосту ни зевак, ни гетер, ни блуждающей чуди,
И, как в детских стихах, фигурируют те же: луна,
Тишина и т. п. И ее преподносят на блюде.

С чешуей покрывает по самое некуда вал
Никакого житья – все равно, будь ты поц или гений.
Я живу у моста.Я на нем никогда не бывал,
И считаю, что это одно из моих достижений.

Славе Цукерману

На стыке двух культур – культуры никакой,
Все вывезено лучшее отсюда.
И вот твоя строка, не ставшая строкой
В реестре прочих строк, ни Торы, ни Талмуда,
Бросается в астрал, кончается тоской,
Расцвеченной по грудь огнями Голливуда.

В остаточной связи, на разных полюсах,
По эту и по ту регалию стакана,
Когда звучит рояль Бетховеном в кустах
И капает вода из сорванного крана,
Отчетливо паря на девственных листах,
Рождаются слова Великого романа.

Великого? Уволь. Пройдя по косяку
Бессмертия, на борт пустыми вынув сети —
Не потому, что, мол, плохому рыбаку,
Как трепетной мадам, не любящей при свете...
Скорее, – как тебе напишут на веку,
Оно так и пойдет – рядком по киноленте.

Выходит, так и есть: Вселенная – бордель,
Космический притон для спермовыжималок,
Лесбийская стезя... Но все же – неужель
У прилетевших к нам (для пересчета палок),
Мелькнувшим в облаках, раскрашенных под Гжель,-
Божественный инстинкт, как наш, угрюм и жалок?

Покуда не зажглась заштопанная ткань
На облаке души, в штанах ли, без штанов ли,
Не свой видеоряд попробуй раздербань,
А таинство любви, лишенной сна и кровли,
Которой все равно необходима дань
Сердечного тепла – в разгар порноторговли.

* * *

Где подрались скинхед и хачик
(Из-за чего – пойди спроси),
Там потеряла Таня мячик,
Когда платила за такси.

А ей налили полстакана,
А ночка темная была.
Она запела про ивана,
Но все же с хачиком пошла.

* * *

Словно «Буря и натиск», когда не по Гёте, а так,
Недалече от мест, где живет по наитию Пригов,
Я пишу на манжете твоем, как на чистых листах,
Как люблю и привык, авторучкой полжизни продвигав.

Так, по ходу годин, мой оцепленный розами, мозг
Выдает на гора (и пока не увял вместе с ними).
Наводя по утрам, по привычке, сомнительный лоск,
Я мараю стихи, что не выглядят даже моими.

Монологами Федр – не заменится пение Муз,
Но попробывать можно, и я, лишь бы как, попытаюсь.
А тебе все равно, только б был хоть какой-нибудь вкус.
Иногда он сдает. И нередко. Что сделаешь? Каюсь.

Так высокая речь, для того чтобы выйти в тираж,
Переходит на сленг окосевшего в баре бой- френда,
Так идут напролом, критикуя чужой макияж,
Так сжигают мосты. Так рождается микроЛЕГЕНДА.

Заходи же ей в хвост эскадрилией, полной любви,
Где в казарме тишком до полуночи дрочат пилоты.
Многоточий в судьбе – словно лишнего спирта в крови,
У того, кто набрал, бог весть где, перед сном обороты.

Недалече от мест... Недалече от эдаких мест,
Где болит до сих пор позабытая в юности рана,
Я несу, день и ночь, свой писательский маленький крест.
Эскадрилия спит. И ее поднимать еще рано.

* * *

Два чувства дивно близки нам...
Пушкин
Понять, в чем дело. Жить зазря,
Водить по выставкам бабищу,
Любить родную пепелищу
И слушать только стебаря.

Косить под Бродского, коря
Себя за то и днем и ночью,
Сводить все фразы к многоточью
И говорить – не говоря.

Иметь презрение к гербам.
Имея склонность к извращеньям;
Понять, в чем дело, но за мщеньем

Не лезть к владыкам и рабам.
Идти, спускаясь по ступеням,
Сходя к отеческим гробам.

Построившим Второй Медицинский институт

Для построивших Мед несущественно – верх или низ, —
При скольжении мини
Его коридорами: если
Перепонки видны,так пускай будет виден сервиз, —
Вот такие дела, – как в гинекологическом кресле.

Если подиум тверд, то как воды, по коим ступать
Не дано без понтов: медицинские зыбкие хляби.
Но у вечности здесь не впервой под ножом воровать
И запутывать след, лебезя и рыдая по бабьи.

Для построивших Мед с поволокою мрамора стен,
Навещавших толпой ежедневно пивную палатку
Ниоткуда – для них – и с любовью, точнее –