пушкинским стихам: Жанно — 'ветреный мудрец', мудрость же в том, что он прост, здоров ('ты вовсе не знаком с зловещим Гиппократом'), что
…счастлив, друг сердечный, В спокойствии златом течет твой век беспечный. В отличие от многих Пущин не 'марает листы', не сочиняет стихов. Пожалуй, главный «знак» его — чаша: 'мой брат по чаше', 'старинный собутыльник', но притом он один из самых чистых и честных. Кажется, пущинская прямота порою бесит молодого Пушкина, не всегда готового к признанию правдивой критики:
Нередко и бранимся, Но чашу дружества нальем И тотчас помиримся! Этот переход от ссоры к миру, видимо, бывал особенно хорош, и при расставании Пушкин снова припомнит 'размолвки дружества и сладость примиренья'.
Так же вычисляем Горчакова ('Князь', «Франт», впрочем, твердого прозвища как-то не было): 'приятный льстец, язвительный болтун', 'остряк небогомольный', 'философ и шалун'. Ему адресованы три послания Пушкина, и хотя они очень разные и отделены друг от друга целыми эпохами (время от 15 лет до 18 и от 18 до 20 важнее целых десятилетий зрелости и старости), однако один мотив слышится во всех трех: Горчаков — умный, блестящий, добьется многого, но эти успехи пусть воспоет какой-нибудь 'поэт, придворный философ', который 'вельможе знатному с поклоном подносит оду в двести строк…'.
Грядущие 'кресты, алмазны звезды, лавры и венцы' — пустяк:
Дай бог любви, чтоб ты свой век Питомцем нежным Эпикура Провел меж Вакха и Амура! 'Знак Горчакова' — стрела Амура…
Пушкин как будто боится, что Горчаков изменит любви и оттого будет не Горчаков.
О, скольких слез, предвижу, ты виновник! Измены друг и ветреный любовник. Будь верен всем… Горчаков же определил свое будущее еще задолго до окончания Лицея. Дядюшке Пещурову пишет:
'Без сомнения, если бы встретились обстоятельства, подобные тем, кои ознаменовали 12 -й год… тогда бы и я, хотя не без сожаления, променял перо на шпагу. Но так как, надеюсь, сего не будет, то я избрал себе статскую и из статской, по вашему совету, благороднейшую часть — дипломатику'.
Еще через месяц:
'Директор наш г. Энгельгардт, который долго служил в дипломатическом корпусе, взял на себя несколько приготовить нас к должности… По сие время нас четыре — он будет задавать нам писать депеши, держать журнал, делать конверты без ножниц, различные формы пакетов и пр. и пр., словом, точно будто мы в настоящей службе; приятно знать даже эти мелочи, как конверты и пр., прежде нежели вступить в должность'.
А Пущин в это же время готовится к будущему несколько иначе:
'Еще в лицейском мундире я был частым гостем артели, которую составляли тогда Муравьевы (Александр и Михаило), Бурцев, Павел Колошин и Семенов. С Колошиным я был в родстве. Постоянные наши беседы о предметах общественных, о зле существующего у нас порядка вещей и о невозможности изменения, желаемого многими втайне, необыкновенно сблизили меня с этим мыслящим кружком: я сдружился с ним, почти жил в нем. Бурцов, которому я больше высказывался, нашел, что по мнениям и убеждениям моим, вынесенным из Лицея, я готов для дела… Эта высокая цель жизни моей самой своей таинственностию и начертанием новых обязанностей резко и глубоко проникла в душу мою — я как будто вдруг получил особенное значение в собственных своих глазах…'
Пушкин, как известно, не был посвящен в тайну первых декабристских сходок: 'Подвижность пылкого его нрава, сближение с людьми ненадежными пугали…' Пушкин подозревал, но полной уверенности не имел: Большой Жанно, конечно, говорил 'о зле' и 'возможности изменения…', но при этом готовился к военной службе и, вероятно, разговоры о будущем сводил к тому, что мечтает быть дельным, полезным для службы и солдат офицером.
И, разумеется, в Пущина (хотя и не в него одного) метят прощальные насмешки из № 14:
Разлука ждет нас у порогу, Зовет нас дальний света шум, И каждый смотрит на дорогу С волненьем гордых, юных дум. Иной, под кивер спрятав ум, Уже в воинственном наряде Гусарской саблею махнул — В крещенской утренней прохладе, Красиво мерзнет на параде, А греться едет в караул… И не в Горчакова ли следующие строки:
Другой, рожденный быть вельможей, Не честь, а почести любя, У шута знатного в прихожей Покорным шутом зрит себя… А сам о себе:
