навесы и широкие стрехи.
Подгоняемая лошадь фыркала и неслась рысью, далеко выбрасывая свои жилистые ноги. Деревня скоро осталась позади, в низине, среди тучных волнистых нив, замерших под зноем июньского полудня. Кое-где в хлеба вклинивалась низкорослая кукуруза, ярко и весело желтели венцы подсолнечников. Кое-где на поле белели косынки и лениво поблескивали мотыги полольщиц. К северу равнина таяла в мареве, над расплывшимся горизонтом висели ослепительно белые облака. Вдали сухим блеском отливали зреющие хлеба, сквозь знойную пыльную дымку проступали очертания холмов. Впереди дорога исчезала в дубовом лесу, за которым начиналось предгорье с заросшими просеками и купами деревьев на гребне.
Костадин въехал в лес, по которому вилось пустынное шоссе. Он не слышал гомона насекомых, не ощущал пряного упоительного запаха земли. Через четверть часа он достиг перевала. Дорога стала ровной и прямой.
Он провел рукой но шее коня — не вспотел ли? — и поправил висевший на поясе тяжелый револьвер. Шоссе пошло вниз; резко свернув, оно ныряло в поросшую сырым лесом падь. За кудрявой кромкой леса виднелись погруженные в таинственную тишину откосы ущелья — правый, залитый солнцем, и левый — в голубоватой тени.
Этот поворот славился частыми грабежами и убийствами. Путники старались объехать его, а почту, когда она доставляла деньги, сопровождали здесь конные полицейские.
Костадин огляделся по сторонам, перехватил узду покороче, и пришпоренный конь вздрогнул и понесся галопом.
Каждый раз, проезжая это гиблое место, Костадин ожидал, что из-за кустов выскочат проходимцы вроде тех, что были в корчме, и всегда его охватывала злоба.
«Пусть попробуют напасть. Посмотрим, кто кого!» — думал он, стискивая шероховатую рукоятку револьвера и не давая лошади сбавить ход.
Преодолев поворот, он въехал в ущелье. Внизу пенилась и сверкала горная речка. Рои слепней накинулись на лошадь. Вокруг стояла напряженная тишина, а над головой тяжело нависла серо-синяя туча; она притушила солнце и огромной тенью скользила над лесом. Прохладный ветерок всколыхнул верхушки деревьев. Конь, почуяв непогоду, запрядал ушами и прибавил ходу. Не успел хлынуть дождь, как Костадин уже пронесся по каменному мостику, за которым открылась замшелая крыша старого постоялого двора, прилепившегося к шоссе и выходившего садом к речке. Дверь была распахнута, изнутри веяло приятным запахом свежеполитого пола и дымом очага.
— Ломбардия! — крикнул Костадин.
На пороге появился тщедушный человечек в засаленной шапчонке и тотчас же вскинул два пальца к виску.
— Добро пожаловать, Костадин!
— Засыпь ей немного овса! — Костадин привязал лошадь под навесом и снял узду.
Налетел первый вихрь, навалился на стены дома, подхватил с шоссе облако пыли и развеял его по лесу. По черепицам забарабанили тяжелые капли, лес окутался сероватой мглой и склонился к земле. Стало темно, блеснула молния, и гром разодрал небеса. Хлынул дождь. Со стрех каскадами сыпались капли и водяная пыль. Перепуганные куры притаились под навесом. Казалось, что кто-то набросил серебряные сети на окрестные рощи и тащит их вверх за собой.
Такой дождь, если он захватит и Караорман, может обернуться градом. Костадин встревожился и выглянул из-под навеса. Вдали, над вершинами, проглядывало синее небо. Костадин с облегчением вздохнул, сел на скамейку и открыл крышку старинных серебряных часов, доставшихся ему от покойного отца: пять часов. Он думал перехватить почту еще в Минде или по дороге сюда, но почта опаздывала, и оставалось ждать ее здесь. С почтовым экипажем должна была приехать его сестра Райна, которую домашние ждали уже два дня из деревни, где она учительствовала.
«Где пропадает эта девчонка?» — злился Костадин, стараясь отвлечься от происшествия в деревне и сосредоточиться на своих заботах: как отговорить брата переделывать их старую водяную мельницу в паровую и как потолковать по душам с сестрой о своих чувствах к знакомой девушке, с которой он снова встретился на выезде из города.
Эту девушку, единственную дочь зажиточного бондаря в К., звали Христиной, она тоже учительствовала в одной из окрестных деревень. Еще год назад Костадин не обращал на нее никакого внимания, хотя она часто бывала у них. Тогда она ходила в сандалетах на деревянной подошве, в пестром ситцевом платье — тонкая, высокая девушка, из тех, что к шестнадцати годам быстро перерастают своих подруг. Но этой весной он взглянул на нее и поразился. Долговязая девчонка превратилась в красивую стройную девушку. Вспомнил он, как обменялись они короткими взглядами, вспомнил пробежавшую по телу дрожь, будто увидел не давно знакомую дочь бай[2] Христо, а красавицу незнакомку. С той поры он и влюбился в нее. Колесил ли он по деревням, собирая долги, работал ли на поле, сидел ли в корчме — Христина не шла из головы. Желание сжигало душу, мучила ревность — и не напрасно: прелестная учительница дружила с учителем Иваном Кондаревым. Костадин с нетерпением ожидал Райну, чтобы выведать у нее, каковы отношения Христины с Кондаревым, и корил себя за то, что не доверился сестре раньше.
Раскинув руки по спинке скамейки и вытянув ноги, он погрузился в мечты. Хорошо бы жениться и зажить независимой от брата жизнью. Для этого нужно лишь одно — свое хозяйство в Караормане. Он вспомнил, как улыбалась Христина, отвечая на его приветствия, несколько раз она поджидала у ворот, когда он проезжал верхом мимо их дома. Подобно всем влюбленным, Костадин воображал, что ей известны все его сокровенные помыслы. Под усами у него скользнула улыбка, а глаза следили за висящей под стрехой каплей, которая порывалась пролиться робкой струйкой.
Ломбардия распахнул двустворчатые воротца, ведущие в сад, и скрылся за ними, убегая от дождя. Немного погодя оттуда с хрюканьем выскочила высокая, поджарая свинья и рысцой понеслась к лесу.
— Улитки повыползали, пусть нажрется,*- пояснил хозяин, примащиваясь рядом на скамейке. — Костадин, правду ли говорят, будто в «Брюсселе» играют по большой в рулетку? Слышал я, что какой-то профессор приехал в К. Как это я не заметил, когда он приехал!
— Поди спроси у него! — пробурчал Костадин.
Хозяин взглянул на него с удивлением.
— Ты чего это осерчал? Хочешь, дам микстурки от сердца?
— Не суйся не в свое дело!
Дождь пошел на убыль, ветер стих. Еще грохотал гром над холмами, и над мокрым лесом поплыли клочья тумана. Немного погодя в просветах уходящих туч блеснуло синее небо и при замирающем шепоте дождя с последними раскатами грома выглянуло ласковое, веселое солнце. Заискрились дрожащие капли в листве, лес, казалось, заулыбался. Закуковала кукушка, пара голубей опустилась на дорогу, и в посвежевшем воздухе разлился пьянящий запах влажного леса и лугов.
Минут через десять на мостике показался забрызганный грязью желтый экипаж на высоких рессорах и с поднятым верхом. Лихо бренчали многочисленные бубенцы; мокрые лошади устало потряхивали слипшимися гривами. На козлах возвышался укрывшийся мешком от дождя Мартин. Рядом с ним сидел щуплый полицейский в короткой шинельке.
— Неда, почта! — крикнул корчмарь.
На крик вышла хозяйка. Откуда-то выскочил пестрый щенок и с лаем бросился к остановившемуся у дверей экипажу. Мартин сбросил с плеч мокрый мешок, слез с козел и опустил верх. Седоков было трое: старушка, ездившая в Тырново погостить у дочери, господин с камышовой тросточкой и знакомый Костадину учитель. По его потертой, забрызганной купоросом одежде было видно, что он возвращается с караорманских виноградников.
Раздосадованный тем, что сестра не приехала, Костадин стал седлать своего гнедого. Мартин передал хозяйке какой-то сверток, и экипаж тронулся дальше. Поехали рядом.
Учитель завел разговор о виноградниках, посевах, о батраке Джупунов, укравшем кадку у городского полицейского. Затем заговорили о борьбе с чересполосицей.[3]
— Идея хорошая, — сказал учитель. — Почему бы не слить участки? Большая экономия труда и времени.
