Прошел первый осенний дождь, и опять установилась хорошая погода. Снова наступили теплые ясные дни. Белесое небо спустилось ниже. Городок замер. Окрестные холмы словно бы приблизились к нему. Желтели леса, на пустынных дорогах пахло пылью и навозом. Река стала прозрачной, и все вокруг точно затаилось. По утрам ложился иней. В полдень солнце припекало, но земля не согревалась, и в тени по- прежнему было прохладно.
Двор Куцара стал еще грязнее: опавшие листья шелковицы, выросшая за лето вонючая свинья, гусиный помет и бесчисленные блохи.
Теперь Куцар ходил на охоту только по воскресеньям и в праздники. Он отправлялся в рощицы неподалеку от города или на виноградники, где зайца легко было отыскать и загнать. Но когда мех у лисиц стал пушистым, они с Козлевым отправились на охоту в ущелье.
Впервые Фокер очутился в огромном мрачном лесу по обеим сторонам ущелья, на дне которого шумела река. Липы с большими, кривыми дуплами желтели среди можжевельника и бука. Огненно-красные осины горели на фоне всего великолепия пестрых красок. Тишиной и покоем веяло от тонувших в тени сырых долин. Громадные камни под скалами поросли мхом. Рухнувшие от старости деревья лежали среди палой листвы. Каждый звук, каждый шаг далеко разносились в глубоком лесном молчании, где журчание родничка было пронзительным, как плач младенца. То тут, то там дорогу преграждали усеянные ягодами заросли кизила, ежевика обвивалась вокруг шиповника и других кустов. Синеватые скалы нависали над обрывами, как руины, кое-где из расщелин поднимался изогнутый ствол горной сосны.
Фокер растерялся, но Султанка, которая не раз бывала здесь, как обычно, зорко присматривалась ко всему вокруг.
Козлев и Куцар ступали тихо, лишь изредка обменивались двумя-тремя словами, да и то шепотом.
Они прошли поляну, и Козлев повел Фокера с Султанкой по тропинке. По ней они спустились вниз к подножью скал, где лес был более редкий и высокий. Там он отвязал Фокера, потом Султанку.
Фокер начал испуганно озираться, но Козлев сделал ободряющий знак и заставил его пойти вслед за Султанкой.
Скалы нависали над тропинкой, она становилась все уже и вскоре совсем затерялась среди каменных глыб.
Султанка устремилась к лесосеке, залитой утренним солнцем. Иней здесь уже растаял, и земля была мокрой.
Они с Фокером, махая хвостом, шумно возились в кустах. Султанка посвистывала носом. Она все чаще останавливалась и поднимала голову. Фокер уловил сильный кислый запах.
Впереди что-то зашелестело. Султанка бросилась на шорох. Лай ее мгновенно разнесся по всему ущелью и заглушил однообразный рев реки, которая пенилась внизу, вдоль белой ленты шоссе. В спокойной и чистой тишине утра голос ее зазвенел ясным звоном серебряного колокольчика.
Фокер хрипло вторил Султанке. Долины наполнились страстным радостным лаем, слившимся в громкий переливчатый гул.
Никогда Фокер не видел Султанку такой разгоряченной. Она лаяла злобно, словно говорила: «Буду гнать тебя, пока не загоню до смерти». Его охватило такое же остервенение. Неприятный запах приводил его в ярость. Не просто возбуждал, как запах зайца, но наполнял такой ненавистью, что шерсть дыбом встала у него на спине.
Пробежавшись раза три-четыре вдоль скал, они пересекли лесосеку, где крутилась лисица, и очутились у обрыва. Здесь Султанка на мгновенье остановилась и стремглав бросилась вверх по склону. Фокер остался один. Продолжая лаять, он добежал до покрытой лишайником скалы и только тогда понял, что шел по следу в обратную сторону.
В эту минуту грохот выстрела словно рассек долину. За первым грянул второй выстрел, и ущелье огласилось ружейным треском.
Фокер побежал туда, где раздавались выстрелы. Послышался голос Козлева, кричавшего:
— Султанка, ко мне! Ко мне!
Приседая на бегу, Фокер налетел на Козлева.
У самых его ног лежала убитая лисица…
5
В конце зимы Султанка умерла, и Козлев купил рыжего лохматого пса, которого Фокер невзлюбил. Он был злой, постоянно задирался, и Куцар перестал ходить на охоту с Кошевым. Впрочем, теперь Фокер мог обходиться без чьей-либо помощи. Он знал все места в лесах ущелья, где водились лисы и лесные зайцы с курчавой шерстью на спине. К полутора годам его голос приобрел особый баритональный тембр, которого не было ни у одной собаки в городе, а своей выносливостью, чутьем и упорством он удивлял всех.
Фокер привык к большим компаниям охотников, отправлявшихся каждое воскресенье на охоту, к лаю собак, выстрелам, виду убитого зверя, и стал уверенным и смелым. Он прекрасно понимал, что значит этот грохот, и с громким лаем бежал на выстрелы. Своими крепкими челюстями он прикончил многих смертельно раненных животных, которые корчились у него на глазах.
На охоте он перезнакомился со всеми городскими гончими. Летом, когда охотиться запрещалось, он убегал из дома и вместе с одной старой сучкой и ее щенком целыми днями пропадал на виноградниках. Куцар слышал его лай, но напрасно поздним вечером ходил звать его домой. Когда Фокер, мокрый от росы и голодный, наконец возвращался, он бил его и на несколько дней сажал на цепь, чтобы отучить от привычки охотиться без хозяина. Тогда к их воротам приходила сучка со щенком. Они скреблись в ворота, скулили, звали Фокера до тех пор, пока один из сыновей Куцара не прогонял их.
Среди охотничьих собак в городе было много таких, с которыми Фокер не раз дрался, но, напав на след лисицы или косули, он забывал о неприязни и гнал зверя вместе с ними. Вместе с ними он забирался и в норы барсуков, откуда вылезал с порванными ушами, помутневшим взглядом и пеной на губах.
Зимой он тонул в сугробах, цеплялся сточенными когтями за выступы скал, карабкаясь по крутой тропинке, и его лай оглашал глухое холодное безмолвие утопавших в снегу лесов.
Он мог охотиться по восемь часов подряд, и если за это время зверь не падал, то гон продолжался до ночи. Ничто не могло заставить его бросить след — ни выстрелы, ни окрики. От непрерывного лая и бега голос его становился хриплым, глаза мутными, взгляд безумным. Он не чувствовал ни голода, ни усталости, был глух и слеп ко всему на свете, ничто не волновало его, он испытывал только одно желание — преследовать зверя.
Все чаще приходилось Куцару возвращаться домой одному. Но он не засыпал, не дождавшись Фокера. До поздней ночи сердитый и встревоженный, прислушивался он, не раздастся ли за дверью знакомое повизгивание. И когда Фокер наконец прибегал, Куцар вылезал из теплой постели, чтобы впустить его и накормить. Он ругал пса, а тот в ответ жалобно скулил.
Однажды ночью Фокер вернулся с разорванными ушами, которые висели, как тряпки, со страшной раной под лопаткой и перебитым носом. Вся голова у него была в крови. Куцар завернул его в овечью шкуру, положил в ящик, дно которого устлал паклей, и выхаживал его целых две недели, пока тот не поправился.
Никто так и не узнал, что произошло в ту ночь, но после этого случая Фокер не оставался гонять зверя один и, как только смеркалось, торопился к Куцару, чтобы вместе с ним возвратиться домой. Быть может, он повстречался с волчьей стаей, от которой чудом спасся, а может, дрался с охранявшими овец собаками…
Страсть, подчинявшая себе всю его жизнь, заставляла его не обращать внимания на раны. Он лизал их, и они быстро зарастали, покрываясь новой шерстью. Но обезображенные уши остались такими навсегда, а нос стал походить на кусочек черной резинки.
В конце зимы, перед закрытием охотничьего сезона Фокер уже бывал до того тощим, что Куцар из жалости переставал водить его на охоту. Только к лету шерсть у Фокера делалась опять гладкой и блестяще черной. Весной и летом он обычно спал, зарывшись в стружки, в мастерской хозяина. Он словно понимал, что охота в это время запрещена, и становился безразличным, ленивым. Но ему снилось, что он
