гоняет по лесам, и сыновья Куцара, любившие наблюдать за ним, посмеивались над его тяжкими вздохами во сне.
Иногда он отправлялся на базар или бродил вокруг мясной лавки, что была у моста, в надежде, что ему бросят кость или кусок мяса. Охотники, прекрасно знавшие Фокера, подзывали его, чтобы погладить. Фокер важно помахивал хвостом и улыбался их похвалам, будто сознавал, что он первый, лучший среди гончих в городе.
В эти летние дни его отяжелевшее тело двигалось медленно, глаза смотрели равнодушно, а морда была грустной. Куцар водил его на реку и заставлял залезать в воду. Когда жара спадала, Фокер убегал в поля. Вспугнув зайчонка, он гнал его вяло, без особой страсти, просто для забавы.
Но когда наступало время настоящей охоты, он вновь превращался в неутомимого гончего пса, от которого зверю редко удавалось уйти.
6
В один из осенних дней, когда Фокеру было уже семь лет, Куцар повел его в другой конец ущелья, где была глубокая долина, заросшая густым низким лесом. На небольших полянах белели камни, а кое-где на обрывах выступали красноватые породы. Тишина здесь была до того глубокой, что был слышен малейший шорох, когда Фокер спускался на дно ущелья.
Он искал старую лисицу, которую уже не раз преследовал. Год назад Куцар стрелял по ней, и дробинка перебила ей хвост у основания. Хвост сросся, но криво.
Лисица пряталась на дне долины в чаще, и каждый раз Фокеру приходилось долго искать ее. Он раз десять гонялся за ней.
Обычно она убегала к ущелью — всегда в обратном направлении от того места, где ее поджидал Куцар. Она была так хитра, что, при всей своей опытности, Фокер часто терял ее след. Но он помнил ее любимые места, знал ее норы и тайные тропки.
В тот день Фокер, шурша, рыскал по долине и выше, по склону ущелья. Он обшарил всю лесосеку и наконец поднял ее, притаившуюся возле каменной плиты.
Лисица убежала к реке. Оттуда она перебралась в другой конец ущелья, над которым темной тучей нависали холмы. Лай Фокера затих в покрытых синеватым туманом ложбинах.
Через час он снова послышался где-то у реки, потом — со стороны высокого букового леса. Несколько раз Куцар спускался в долину, надеясь, что лисица вернется по старому следу. Но она продолжала бежать вдоль ущелья. Фокер то замолкал, то, почуяв ее, опять заливался лаем. Целых пять часов он бегал по лесу и по узким тропинкам между скал. Лисица утомилась, и он уже видел перед собой ее пушистый хвост. Иногда она вспрыгивала на почти неприступную скалу и смотрела желтыми лукавыми глазами, как он снизу лает на нее. А когда Фокер все же взбирался на скалу, спускалась вниз или шла по таким крутым тропкам, что ему приходилось, скуля, ползти над пропастью.
Совсем устав, лисица начала петлять в самой лесной чаще. Ложилась в изнеможении и вставала только, когда Фокер чересчур близко подходил к ней. Она ощеривалась, повернувшись к нему, и шла, с трудом волоча свисавший набок хвост. Он еле тащился за ней. Голос его охрип, налитые кровью глаза смотрели дико и тупо. Он скорее не лаял, а хрипел. Вид лисицы приводил его в неописуемую ярость. Из последних сил он пытался настичь ее. Но несмотря на страшную усталость, лисица умудрялась уходить от него. Она была большая, сильная и все чаще оборачивалась к нему и скалила зубы.
Временами Фокер видел ее словно сквозь туман и находил ее только по запаху. Он забыл о Куцаре, забыл обо всем на свете. К пушистому, толстому, как кудель, хвосту устремлялся он всем своим существом.
Через час, когда лисица снова улеглась на тропинке, он тоже лег на землю. Оба они тяжело дышали. Но стоило лисице, отдохнув, встать, как Фокер с хриплым лаем поплелся за ней…
Наконец под вечер Куцар убил ее с одного выстрела, всего в десяти шагах от Фокера, которому выстрел показался глухим ударом. Как труп, он упал у ног хозяина, уже не способный двигаться. Куцару пришлось взять его на руки и так и нести до самого дома, изредка спуская на землю и пытаясь ободрить ласковыми словами. Совершенно обессиленный, Фокер ничего не слышал. Один глаз у него беспрерывно слезился.
Куцар был уверен, что он поправится. Однако слух у собаки так и не восстановился, и другим глазом она тоже перестала видеть. Как-то вечером, когда Куцар пришел домой, из-под навеса, где солнечное пятно освещало пыльный угол, его встретил невидящий взгляд Фокера. Казалось, что глаза выколоты, такие страшные, кроваво-красные были зрачки…
Неподвижно застыв, Фокер сидел, освещенный заходящим солнцем. В его поникшей голове читалось такое отчаяние, что Куцар, забыв, что пес оглох, невольно окликнул его. Фокер не шевельнулся. Только когда хозяин приблизился к нему, он, вильнув хвостом, медленно поднялся, чтобы лизнуть ему руку.
«Скоро подохнет, — подумал Куцар и погладил опущенную голову пса. — Придется заводить другого».
Он долго смотрел на собаку, как смотрят на близкое больное существо, потом пошел в дом, чтобы принести ей поесть.
Фокер улегся под навесом, а возле него молча стояли расстроенные сыновья Куцара.
С этого дня псу предоставили полную свободу — в дом он не привык заходить и натворить там ничего не мог, убегать ему было незачем, украсть его не украли бы, потому что теперь он никому не был нужен.
Глаза его постепенно перестали различать даже свет, в ушах стояла могильная тишина. Он лежал обычно распластавшись и порой так долго оставался неподвижным, что казался мертвым. На его теле были ясно видны старые, еще не заросшие новой шерстью раны, похожие на следы от ожогов. Когда ему приносили еду, он не набрасывался на нее так жадно, как раньше.
Целый день он проводил во дворе в одном из тех двух-трех мест, которые выбирал смотря по погоде, так, чтобы на него падало солнце. Изредка он приближался к воротам, но выходить на улицу не осмеливался. Его связь с людьми словно бы прервалась. Фокер точно позабыл о хозяине, хозяйке, о мальчиках. Если кто — нибудь подходил к нему, чтобы погладить, его хвост оставался неподвижным, и угасшими глазами он уже не заглядывал в лица людей.
Но через какое-то время он привык к своей слепоте и стал двигаться уверенней. Нюх заменил ему зрение. Он вел его по двору так же хорошо, как раньше по следу зверя. Память, хранившая запахи, какой-то неведомый участок мозга, в котором они запечатлелись, нервы, раздражение которых неожиданно заставляло его лаять и трепетать от возбуждения, управляли его телом. Это было нечто, чему он подчинялся всю жизнь и продолжал подчиняться сейчас. Оно было началом всего — и снов, и таинственного могучего инстинкта, который повелевал гнать зверя. Оно было и источником всех его бед, его теперешней слепоты и глухоты, но это было единственное, без чего Фокер был бы просто обыкновенным дворовым псом.
Ему опять стали сниться сны, и он все глубже погружался в них, как старик в воспоминания. Слепота сделала их ярче, словно по мере того, как сгущался окружавший его мрак, мир запахов обретал все большую ясность и власть над ним.
Недели через три Фокер уже выглядел здоровым и спокойным. Он снова вилял хвостом и ластился к хозяину, снова скулил и лаял, когда догадывался, что хозяин собирается на охоту. Приходилось привязывать его, чтобы он не кинулся за Куца ром.
В отчаянии он ложился под навесом и, опустив морду на передние лапы, терпеливо ждал возвращения хозяина, чтобы вдохнуть запах зверя, леса и пороха.
Однажды утром, когда выпавший ночью снег растаял и белели только вершины самых высоких холмов, окружавших город, Куцар с шумной компанией охотников отправился в ущелье.
Перед уходом он привязал Фокера на веревку — цепь понадобилась ему для другой собаки. Как ни рвался, ни заходился в лае Фокер, Куцар не взял его с собой. Бессмысленно брать на охоту слепую собаку.
