премии СССР и РСФСР, премия Ленинского комсомола, и еще я орденоносец – «За заслуги перед Отечеством».
– А скоро выйдете на сцену и Вам дадут орден Мужества. Вы все происходящее расцениваете как чудо?
– Нет. Мне только странно, что это со мной случилось. Откручиваю назад ленту своей судьбы – и никак не могу включить в нее себя. Словно это не про меня, а про кого-то другого, кто от всех зависит, кого надо поднимать, одевать... Не про меня. Потому что если бы это было про меня, я должна была бы хоть ползти – но сама, не прося ни у кого помощи. Однажды я попробовала и полетела так, что, казалось, мозг вылетит из головы. Какая это жизнь, если стоит тебе встать, как появляется из другой комнаты испуганное лицо: а вдруг я упаду!
– Давайте считать это жуткой пьесой, в которой Вы играете. Скоро финал, Вы выйдете на аплодисменты, и зал встанет Вам навстречу.
– Может быть. Но если я еще могу представить, как иду по улице и стучат каблучки, то как я на сцене взбегу по лестнице... – кажется, я не смогу этого уже никогда. А хуже играть не хочу. Лучше вообще уйти...
– Можно мне с Вами не согласиться? Ведь и без всяких катастроф в актерской жизни все равно приходит новое время: однажды актриса понимает, что уже не может играть Джульетту, зато открывается бездна замечательных ролей, которые были недоступны прежде. Разве не так?
– Может быть, может быть...»
Поразительно, не правда ли? – через год и неполный месяц после катастрофы, после всех предсказаний о том, что Наталья Гундарева никогда не сможет ни говорить, ни двигаться, а, скорее всего, вообще не выживет, – этот серьезный, глубокий разговор о судьбе, о творчестве, о том удивительном «может быть, может быть...», которого она не могла не ждать, в самых потаенных уголках души надеясь на чудо. Тем более что чудо это она приближала, как могла, изо всех своих сил...
Я приехала к Наташе в «Валуево» августовским вечером – почему-то ужасно волновалась, хотя голос ее по телефону звучал, как все десятилетия нашего общения. И, хотя газета «Культура» уже просила меня об интервью, увидев Наташу, поняла, что просто не смогу: слишком давно не виделись, слишком давно не общались, чтобы сразу начать общаться под диктофон.
И мы просто пошли гулять по парку. Иногда присаживались на скамейки. О чем говорили – не вспомнить; кажется, обо всем на свете, кроме того, что случилось год назад. Во всяком случае, я торопилась рассказать ей как можно больше: что смотрела в театрах, что читала, куда ездила. А Наташа говорила о «Братьях Карамазовых», которыми буквально жила в то время, о фильмах, которые смотрит, о друзьях, которые ее навещают.
Договорились, что брать интервью приеду через неделю. И для разговора решили все-таки выбрать не парк, а комнату – народу в «Валуеве» было довольно много, все здоровались с Наташей, желали ей здоровья, говорили, как ждут ее возвращения в театр. Видно было, что ей это приятно, но и утомляли эти бесконечные пожелания – вечный груз публичной профессии.
Я приехала в «Валуево» ровно через неделю, а ко дню рождения Наташи, к 28 августа, в газете «Культура» появилось интервью.
«Немногим больше года минуло с того дня, когда разнеслась по стране весть о болезни Натальи Гундаревой. Для кого-то это было настоящей бедой, для иных средств массовой информации поводом повысить тираж своего издания. Жутко вспомнить кричащие с газетных развалов заголовки, крупные планы фотографий, обвал звонков в Театр им. Вл. Маяковского и в Союз театральных деятелей с требованием прокомментировать случившееся... Как страшно быть звездой! Мне снова пришлось подумать об этом, когда я приехала в подмосковный санаторий „Валуево“ и, сидя на скамейке в ожидании Натальи Георгиевны, увидела молодых мужчину и женщину, явно кого-то разыскивающих. На плече у мужчины висела сумка со съемочной аппаратурой, женщина говорила по мобильному телефону: „Не представляю себе, где она, не можем пока найти...“ Я напряглась, но внезапно подозрительная пара бросилась к какой-то женщине с приветствиями и поцелуями. Тем временем в дверях появилась Наталья.
Смотрю на нее и не устаю поражаться. Страшная болезнь долго и упорно пыталась придавить Гундареву, но не удалось. Не тот характер. Мы возвращаемся к корпусу, садимся в ее комнате пить чай и все никак не можем сосредоточиться на интервью, а оттягиваем время, болтая обо всем на свете.
– И все-таки давай начнем. О чем тебе самой хотелось бы поговорить?
– Хочешь, скажу совершенно честно? Я больше всего на свете хочу, чтобы меня оставили в покое. И еще очень хочу жить так, как жила раньше. Моя профессия публичная, я это давно уже поняла и приняла многие условности и необходимости публичного существования. Порой меня раздражает, когда ко мне без конца подходят люди, но это моя жизнь. Наверное, когда ко мне перестанут подходить, я буду самым несчастным человеком на свете, поэтому пусть будет так.
– В первый раз, когда я приезжала сюда, погода была замечательная, по парку гуляло много людей, и почти каждый из них улыбался тебе, говорил какие-то слова. И сегодня, помнишь человека, который шел нам навстречу, говоря по мобильному телефону? Не отрываясь от трубки, он раза три пожелал тебе здоровья. Это ведь тоже – часть звездной жизни. Люди любят тебя искренне и ждут твоего возвращения.
– Я понимаю все, но, честно говоря, пока не могу ничего связывать с театром. Наверное, для того чтобы работать в театре так, как я всегда работала, надо, чтобы прошло очень много времени. Так, как я играла, я уже не смогу играть. Никогда не понимала своих коллег, которые выходят на сцену, чтобы произнести текст. Я всегда думала: что же их тогда интересует в процессе? Зато всегда точно знала, что меня интересует, – если спектакль не уносит часть моей жизни, он никакого смысла для меня не имеет. Скучно становится, ну ужасно скучно! Я играла всегда на пределе возможного, и, когда заканчивался спектакль, мне иногда казалось, что я умру сейчас. Такое было жуткое состояние...
– Не сможешь играть так – сможешь играть по-другому...
– Нет, по-другому мне не надо. Ну ничего со мной не поделаешь, всю жизнь была максималисткой. Характер такой. Если не лучше и не быстрее всех, то никакого смысла нет.
– Ты и выздоравливать хочешь так же: быстрее и лучше всех.
– Естественно. Я хочу как можно быстрее стать живее всех живых, как Ленин. Но пока не получается, и с трудом приходится заставлять себя терпеть и ждать. Хотя без дела не сижу, кроме всех процедур, которые приходится проходить, пытаюсь и творчеством заниматься. Не слишком громко это звучит?
– Нет-нет, это более чем логично звучит.
– Так вот, на днях была годовщина смерти Андрея Александровича Гончарова, и наш театр задумал издать сборник в память о нем. Обратились и ко мне с просьбой написать свои воспоминания о режиссере, с которым я много работала. Вот я и стала потихоньку составлять текст, сразу решительно отказавшись от формы воспоминаний, мне это претит, я не была на его похоронах, и для меня он остался живым. Когда мои записи обрели какую-то форму, муж отнес рукопись в театр, и оказалось, что я первая «выполнила задание». Вот это в моем характере! Не берусь судить, как это сделано, может быть, хуже, чем будет у всех остальных, но я поставила себе минимальные сроки и, не обладая особым даром рассказчика, а уж тем более писателя, как-то сформулировала свои мысли по поводу Андрея Александровича. Мне так лучше – поставив перед собой определенный срок и конкретную задачу, я начинаю чувствовать себя увереннее.
– Я помню, несколько лет назад ты говорила, что стену, может быть, и не разобьешь, но один кирпич выбьешь точно. Вот и сейчас ты занимаешься этим же привычным для тебя делом – выбиваешь головой кирпичи.
– Голова-то одна, а кирпичей много.
– Но они же вываливаются!
– Редко. Я пока вижу перед собой глухую стену и не ощущаю в ней отверстий.
– Тем не менее за этой глухой стеной ты сидишь и читаешь «Братьев Карамазовых».
