— Вот потому-то я вам и не доверяю.
— Мы с вами что-нибудь придумаем. Я ненавижу Бейкера. Может, вы его с собой уложите?
— Как вам не стыдно! Джин на вас не действует?
— Действует, когда спокойно на душе.
— Бейкер знает, чт
— Да.
— Как он это принял?
— Ничего, спокойно. Но повернуться к нему спиной я бы не рискнул.
— Альфио — вот кто должен был повернуться к вам спиной.
— Что это значит?
— Только то, о чем я догадываюсь. И на чем я могла бы сыграть. Не бойтесь, я ему не скажу. Он мой друг.
— Кажется, я вас понимаю. Вы разжигаете в себе ненависть, чтобы взмахнуть мечом. А меч-то у вас картонный, Марджи.
— Будто мне это не известно! Но я полагаюсь на свое чутье, Ит.
— Ну, поделитесь со мной, что оно вам подсказывает?
— Пожалуйста. Бьюсь об заклад, что десять поколений Хоули будут мордовать вас почем зря, а когда они устанут, вы сами возьметесь стегать себя мокрой веревкой и растравлять раны солью.
— Если это все так, при чем здесь вы?
— Вам понадобится друг, чтобы было перед кем изливаться, а я — единственная, кто пригоден на эту роль. Тайна тяготит, Итен. И вам это не так уж дорого обойдется — какой-нибудь небольшой процент.
— Ну, вот что: я пойду.
— Допейте свой джин.
— Нет, не хочется.
— Не стукнитесь о притолоку, когда станете спускаться, Итен.
На половине лестницы она догнала меня.
— Палку свою вы нарочно оставили?
— Нет, упаси боже!
— Вот она. А я подумала, может быть, это своего рода жертвоприношение?
На улице моросило, а к ночи в дождь жимолость пахнет еще сильнее. Ноги у меня подкашивались, так что нарваловая трость оказалась весьма кстати.
У толстяка Вилли на сиденье автомобиля лежала пачка бумажных полотенец, и он вытирал ими пот с шеи и с лица.
— А я ее знаю! Хотите пари?
— Не хочу проигрывать.
— Слушайте, Ит, тут вас разыскивает какой-то тип в «крайслере», с шофером.
— Что ему надо?
— Не знаю. Спрашивал, не попадались ли вы мне. Я не проболтался.
— Ждите от меня подарок к Рождеству, Вилли.
— Что у вас такое с ногами, Ит?
— Играл в покер. Пересидел.
— А-а, мурашки? Так если он опять мне встретится, сказать ему, что вы пошли домой?
— Пусть приходит в лавку завтра утром.
— «Крайслер-империал». Огромный, собака, длиной с товарный вагон.
На тротуаре у «Фок-мачты» стоял Джой — какой-то вялый, размякший.
— А я-то думал, вы укатили в Нью-Йорк за бутылочкой прохладительного.
— Слишком жарко. Духу не хватило. Пойдемте выпьем, Итен. Что-то я совсем раскис.
— Жарко, не хочется, Морфи.
— А пива?
— Пиво меня еще больше горячит.
— Что это за жизнь! Отбарабанил в банке и податься некуда. И поговорить не с кем.
— Жениться бы вам.
— Тогда уж и вовсе не с кем говорить.
— Может, вы и правы.
— Еще бы не прав. Женатый, да особенно крепко женатый, — самый одинокий человек в мире.
— Откуда вы это знаете?
— А я их вижу. И сейчас на такого смотрю. Возьму несколько бутылок холодного пива и пойду посмотрю, не захочет ли Марджи Янг-Хант поразвлечься со мной. Она поздно ложится.
— По-моему, ее нет в городе, Морфи. Она говорила моей жене, если не ошибаюсь, что хочет побыть в Мэне до тех пор, пока жара не спадет.
— Будь она проклята, эта Марджи! Ну ладно, ее убыток — бармену прибыль. Пойду поведаю ему печальные эпизоды из одной загубленной жизни. Он тоже не будет слушать. Ну, всего, Ит. Идите с Господом Богом. Так напутствуют в Мексике.
Нарваловая трость постукивала по тротуару, подчеркивая мое недоумение, зачем я солгал Джою. Она не будет болтать. Это испортит ей всю игру. Она хочет все время держать палец на предохранителе гранаты. А почему — не знаю.
Я свернул с Главной улицы на Вязовую и увидел у старинного дома Хоули «крайслер», похожий не столько на товарный вагон, сколько на катафалк, — черный, но не блестящий, потому что он был весь в дождевых капельках и маслянистых брызгах расплеснутой на шоссе грязи. Свет его фар смягчали матовые стекла.
Наверно, было очень поздно. В спящих домах на Вязовой не светилось ни одно окно. Я весь промок и вдобавок ступил где-то в лужу. Башмаки у меня жирно чавкали при каждом моем шаге.
Сквозь затуманенное ветровое стекло виднелся человек в шоферской фуражке. Я подошел к этой машине-монстру, постучал по стеклу, и оно сразу с электрическим подвыванием поползло вниз. В лицо мне пахнуло ненатуральной свежестью кондиционированного воздуха.
— Я Итен Хоули. Вы меня ищете? — И я увидел зубы — блестящие зубы, выхваченные из сумрака автомобильной кабины нашим уличным фонарем.
Дверца отворилась сама собой, и из «крайслера» вышел худощавый, хорошо одетый мужчина.
— Я от телевизионной студии «Данскам, Брок и Швин». Мне надо поговорить с вами. — Он посмотрел на шофера. — Только не здесь. К вам можно зайти?
— Что ж, зайдемте. У нас, наверно, все спят. Если вы будете говорить тихо…
Он пошел следом за мной по мощеной дорожке, проложенной через топкий газон. В холле горел ночник. Когда мы вошли, я поставил нарваловую трость в слоновую ногу.
Потом включил лампочку для чтения на спинке моего большого кресла с продавленными пружинами.
В доме стояла тишина — но какая-то не та тишина, что-то в ней чувствовалось неспокойное. Я посмотрел вверх, на двери спален, выходившие на площадку второго этажа.
— Наверно, что-нибудь серьезное, раз вы так поздно.
— Да.
Теперь я разглядел его. В этом лице представительствовали зубы, не получая никакой поддержки от усталых, но настороженных глаз.
— Мы не хотим гласности. Год выдался тяжелый, вы сами знаете. Скандал с викториной выбил у нас почву из-под ног, а тут еще эта история с комиссиями конгресса. Приходится быть осторожным. Сейчас очень опасное время.
— Может, вы мне все-таки скажете, в чем дело.
— Вы читали сочинение вашего сына «Я люблю Америку»?
— Нет, не читал. Он хотел преподнести мне сюрприз.
— И преподнес. Я не понимаю, как мы сразу этого не обнаружили, но факт остается фактом. — Он протянул мне голубую папку. — Прочтите, где отчеркнуто.
