которая провинилась перед всей упряжкой. Побитая собака коротко взвизгнет и теперь наверняка туго натянет алык.
Атык не задержит бега упряжки, не остановит нарты, чтобы поднять остол, зарывшийся в снег. Атык успеет выхватить остол из-под самой нарты на полном ходу. Никогда не было, чтобы выронил он остол из своих цепких рук.
Я начинаю зябнуть и по совету Атыка бегу за нартами. Бег согревает. Живительное тепло растекается по застывшим ногам и рукам. Забываю о холоде, только дышится чаще и шумно стучит сердце.
Мы снова с Атыком на нартах.
— Мата-а-а-ууу! — ласково, напевно тянет каюр.
— Мата-а-а-ууу!
— Мультик! Мультик! Мультик!
Это он подбадривает собак, называя их по именам, будто разговаривая с ними.
Снежинки падают на мою камлейку, а ветер сметает их целыми пригоршнями. Становится холоднее. Атык вновь надел кухлянку. Красиво сидит она на нем.
Жена Атыка — лучшая рукодельница Певека. Лучше ее никто не умеет шить меховую одежду. Она сама оторачивала пыжиковую шапку и кухлянку мужа, шила ему конайты и плекеты.
Самым красивым Атык считает мех росомахи. Он мечтает вслух:
— Атык поехал Колыма! Атык возьми Колыма собак! Атык возьми нарты! Атык возьми росомаху и капкан!
В Нижне-Колымске Атык хочет купить новых собак, новые нарты, росомаху и капканы.
— Мури Певек меченьки неушка… парнишка…
Атык говорит, что у него в Певеке остались хорошая жена и хороший сын. Это для них Атык привезет с Колымы росомаший мех, чтобы оторочить одежду. Атык каждый день твердит мне об этом редком для него — жителя тундры — звере.
За грядкой нарты звонко постукивают в мешке пельмени. Я смотрю вперед — на широкие плечи Атыка, его белую спину. В белизне северной одежды есть какая-то праздничная торжественность. Недаром чукчи почитают белый мех, надевают его в особых случаях.
Каюр постоянно в движении, постоянно следит не только за собаками, за нартами, но и за мной, сидящим позади. Я должен сидеть, свесив ноги слева, каюр — справа по ходу нарты; тогда нарты уравновешены и устойчивы. Иначе они станут валкими, замучат и собак и каюра. Когда нарты клонятся влево, Атык валится всем телом круто вправо или соскакивает с нарт и отдергивает их за дугу на ровный снег. Он бежит вперевалку по-чукотски, легко вытаскивая свои сильные ноги из глубокого сыпучего снега.
Ветер невидимой метлой метет по тундре, срывает с нее снежную осыпь, зимний покров земли.
Сначала снег струится бесшумно, потом начинает звенеть стеклянным звоном. Эти струйки снега, бегущие по тундре, напоминают шумливые горные ручейки. Вот они набрали силу и с ревом устремились на нас. Снег по всей тундре, которую только видит глаз, бежит навстречу нартам.
Вскоре в снежном потоке я перестаю различать идущую впереди нарту. Каюры выводят собак за высокий мыс, горушка защищает нас от снежного шквала. Здесь пережидаем пургу.
— Это еще не пурга! Это — полпурги! — утешает нас Иван Мальков, каюр соседней нарты.
Каюры долго и оживленно переговариваются. Затем ставим палатку. Привязываем ее к тяжелым грузовым нартам, чтобы не сорвало шквалистым ветром.
В пурге не раскопать плавника. Поэтому спим в нетопленной палатке, в спальных мешках — кукулях. Собаки свернулись клубками возле нарт. Их заметает снегом, только морды чернеют из сугроба.
Всю ночь ревет, не унимаясь, ветер, метет снег по тундре. Утром пурга затихла. Едва заметно ее прерывистое усталое дыхание. Ветер чуть пошевеливает снег. Каюры расталкивают сонных собак, и те лениво поднимаются, отряхиваются от снега и начинают выть, вначале в одиночку, а потом всем скопом, в восемьдесят глоток.
Атык не знает ни дней, ни лет, ни часов, ни расстояния. Родился он в месяц сбрасывания оленьих рогов — в августе. Родился в тот год, когда тушу большого кита выбросило на чукотский берег и в стойбище было большое пиршество. Расстояния он измеряет по-колымски: качеством собак. Чем лучше собаки, тем короче расстояние, меньше требуется времени, чтобы доехать до цели. Чем хуже собаки, тем длиннее версты и больше нужно времени на поездку. Вот почему на Колыме «длинные» и «короткие» версты.
Когда позволяет погода, я достаю блокнот и вношу в него торопливые карандашные записи. Атык с тревожным любопытством приглядывает за мной. Ему не нравится мое занятие. При малом запасе чукотских слов я вначале никак не мог объяснить каюру мои, непонятные для него, записи. С самого начала пути он приветливо звал меня «Тынлилят» (стеклянные глаза). Это за то, что я в очках. Но потом приветливость его стала заметно исчезать. Мои расспросы плохо действовали на каюра. Я расспрашивал, как живется ему, сколько у него одежды, собак, какая утварь, есть ли олени в тундре? Атык, видимо, понял это как опись его домашнего имущества и заподозрил недоброе.
— Зачем бумагу пишешь? — наконец, сердито спросил меня Атык, косясь на блокнот.
— Книгу пишу, большую бумагу, Атык! — ответил я. — В Москве все смогут прочесть об Атыке, узнать, какой он большой человек.
Атык слыхал от Рольтынвата, что такое книга. На мысу, где стояла яранга старого каюра и откуда мы ушли в долгий путь, друг Атыка и наш юный спутник, комсомолец, каюр хвостовой нарты Рольтынват учился грамоте у советского учителя-комсомольца. Природная сметка помогла Атыку понять, что такое книга и какова ее огромная сила. Он сказал мне, что чукчи пока книг не пишут, но знают множество рассказов и сказок, которые надо написать в «большой бумаге».
— Товарищ Сталин нас научит, будут чукчи и книги писать, — сказал комсомолец Рольтынват, узнав о нашем разговоре.
С помощью Рольтынвата я дотолковался, наконец, с Атыком. И тогда я решил посоветоваться с ним о названии своей будущей работы. Я сказал ему, что каждая книга, — как и человек, собака, селение, гора, река или море, — должна иметь свое имя. Как назвать мне труд, в котором будет описан наш путь по зимней тундре?
Атык подумал, блеснул черными, как угольки, глазами и крикнул призывно — воинственно:
— Тагам!
Тагам! Вперед! Поехали!
Я повторил за каюром найденное им слово, так подходившее к тому, что я увидел на Севере, идя с кораблями к устью Колымы. Вся тундра и люди, работавшие на краю света в те памятные годы первой сталинской пятилетки, устремились в едином порыве вперед — к новой жизни, к социализму.
…Снова в путь. Отдохнувшие собаки тянут хорошо, несмотря на податливый снег. Кругом свежие отпечатки звериных лап. Немногими русскими словами, каюр рассказывает мне о том, кто бежал здесь недавно по снегу.
— Заяц! Заяц! — повторяет Атык.
И чтобы я лучше понял его, он поднимает руку, выставив вверх два пальца и сложив большой с указательным так же, как делают дети, когда хотят изобразить на стене тень зайца.
Вот на снегу пунктир. Атык кричит собакам:
— Подь-подь!
Собаки по команде резко берут вправо и несутся туда, где глазастый Атык увидел след лемминга — мелкого грызуна. Передовой Эспикр ударил его лапой и проглотил в одно мгновение.
— Кухх-кухх! — гонит каюр собак влево, возвращая их на дорогу, проложенную передними нартами.
— Собака кушать хорошо! Хорошо! — и он показывает мне руками, что собаки любят есть грызунов. Вот почему Атык свернул с дороги. Он позабавил своего передового, любимца Эспикра.
— Эспикр собака хорошо! — говорит Атык.
Перед нами горы. Что скрывают они в своих неразведанных недрах? Однажды уже прошел здесь самолет геолога Сергея Обручева. Он первый облетел Чукотские горы, привлек авиацию для съемки и геологических работ, раскрыл многие тайны здешних мест, да и не только здешних. Ведь это Сергей Обручев открыл хребет Черского, высокий горный кряж, до того отсутствовавший на картах мира…
