Подтащились танкер, баржа с боезапасом. Залили соляр, масло, погрузили торпеды. Приняли с берега харч, получили свежие карты. В январе в семнадцать часов уже темнеет, и в темноте, вслед за ледоколом, лодка ушла от причала. Так ушел Маринеско в поход, где совершил 'победу века', утопил 'Густлова'
В поход с Маринеско отрядили загадочную фигуру, полковника в пехотной форме. Никто на лодке так и не понял, кого представляет полковник — политорганы или 'смерш'.
Полковник, на диво, показал себя умным человеком. Он не только не мешал Маринеско, но даже ни разу не появился в центральном посту. Полтора месяца похода он провел в дизельном отсеке, с мотористами, терпеливо слушая их рассуждения о том, что кок на флоте выше, чем полковник в пехоте.
Часть третья
Все знали привычку Маринеско не покидать на походе центральный пост, дремать на корточках, привалившись к борту.
Возвращение домой всегда опаснее, чем начало похода. Люди смертельно устали, все чувства притупились. Ночью в феврале 45-го 'дремавший' Маринеско внезапно крикнул:
'Право на борт!'
Закрыв глаза и прижавшись ухом к мокрой стали борта, он слушал море. Услышал торпедный залп, пение торпед и среагировал раньше, чем успел доложить акустик.
Чутьё Маринеско и эти секунды спасли всем жизнь. Лодка успела отвернуть. Торпеды, с воем винтов, пронеслись рядом. И закрутился, в глубине ночного моря, поединок с немецкой лодкой.
Маринеско возвращался пустой, без единой торпеды. Немецкая лодка гоняла его так и сяк. Четыре раза била по нему торпедами. Четыре раза Маринеско успевал уклониться. Такое командирское умение дорогого стоит. Затем — то ли он оторвался от немца, то ли немец, израсходовав торпеды, ушел...
Маринеско вернулся героем, вернулся легендой, через месяц после того, как траур по всей Германии известил миру потопление 'Густлова'. Маринеско был прощен и награжден орденом Красного Знамени. Полковнику тоже дали Красное Знамя. Полковник выпил с офицерами лодки по кружке спирта, и больше его никто не видел. Так и не узнали, зачем он ходил с ними и какими правами был наделен.
За победы на фронте платили деньгами. Маринеско за 'Густлова' и 'Штойбена' получил кучу денег, в иностранной валюте. В заграничной Финляндии наши военные моряки вдруг начали получать жалованье и премии в финских марках. У матросов эти марки выманивали обратно очень просто. Подгоняли к плавбазе баржу военторга с водкой и торговали за валюту в любом количестве. Мертвое пьянство в такой день нарушением не считалось. Многие офицеры ударились в коммерцию. Магазины в Ленинграде весной 45-го почемуто были завалены кофе в зернах. Его никто не брал. В Финляндии о кофе только вздыхали. За горсточку кофе в Финляндии можно было купить шикарные женские шелковые трусики. В Ленинграде за такие трусики давали чемодан кофе.
Началась бешеная торговля. В поездах меж Ленинградом и Хельсинки пограничные наряды трясли каждый узел и каждый чемодан. А военные посудины ходили туда и сюда по морю без всякого досмотра...
Маринеско и тут поступил необычно. Он купил себе 'кадиллак'. Дорогой и роскошный, какой только нашли представители шведской фирмы. И опять у начальства скрежет зубовный, злоба, зависть и ненависть. Начальник штаба ездит в лендлизовском 'бобике'. Командир дивизиона Орёл ходит пешком. А Маринеско в сверкающем 'кадиллаке'. Водить машину Маринеско не умел, и за шофера у него был матрос с его лодки.
'Кадиллак' вызывающе сверкал на пирсе и портил начальству пищеварение.
И комдив Орёл придумал способ разлучить Маринеско с 'кадиллаком'. Маринеско получил приказ на переход в Таллин, причем пересечь Финский залив ему велели ночью, в подводном положении.
Перегнать 'кадиллак' по суше из Турку в Таллин не виделось никакой возможности. На то имелись заставы молодцев в зеленых фуражках.
Вечером лодку вывели за боны. Лодка погрузилась. Утром Орёл на катере прибывает в Таллин, и первое, что он видит, войдя в гавань: на пирсе стоит 'кадиллак'.
Весь личный состав лодки допрашивали по-одиночке. Личный состав отвечал однообразно: 'Знать ничего не знаем. Шли в подводном положении. 'Кадиллак'? Мы пришли, он уже стоял'.
Только Грищенко и еще два-три офицера знали, в чем дело. Погрузившись, лодка пошла не в Таллин, а в соседнюю бухту. Там на причале ее ждали 'кадиллак' и уже готовый помост из бревен. Помост раскрепили на верхней палубе в носовой части. На руках внесли автомобиль, принайтовали, и форсировали Финский залив в надводном положении.
На мой взгляд, именно здесь, в форсировании залива, Маринеско переступил какую-то важную черту. Что-то должно было произойти. И случились сразу две беды. На танцах моряки Маринеско устроили побоище. Поучили наглых тыловых солдат из комендантского взвода уважению к флоту и к орденам. А орденами каждый матрос с лодки Маринеско был увешан, любо-дорого глядеть. Но война-то кончилась. Уже наводили драконовский послевоенный порядочек. В лихих подводниках больше не нуждались. Комендантских бойцов не тронули, а моряков, участников драки, арестовали в ту же ночь. Трибунал. Десять лет. (Им повезло, попали под амнистию по случаю Победы.) И в те же дни Маринеско разбился на своем 'кадиллаке'. Отделался травмами, а вот матрос-шофер погиб.
Тут Маринеско припомнили всё. Мы знаем, как это умели делать, с какими формулировочками. Из капитанов третьего ранга его разжаловали в старшие лейтенанты, сняли с лодки и назначили на малый тральщик.
Экипаж не расформировали, но — кого в запас, кого на берег, на тральщики, на другие лодки, почти всех поодиночке с лодки убрали. Маринеско очутился в мертвом тупике. Служить в послевоенном флоте он не хотел, и не смог бы. Он просил уволить его с флота. И его уволили.
Остальное известно. Нищая работа на берегу. Железная кровать (единственная мебель в его комнате), принесенная домой со склада: хищение. Суд. Срок. Возвращение. Неизлечимая болезнь.
Грищенко был рад и тому, что Маринеско, уже умирающий, видел рождение своей славы. Митинг в Кронштадте в 63-м, громадная толпа молодых моряков рукоплещет ему и скандирует: 'Ма-ри-не-ско герой, герой, герой!..'
Грищенко говорил, что Маринеско в конце жизни полюбил Хайяма: '...неверен ветер вечной книги жизни, мог и не той страницей шевельнуть'.
К сожалению моему, я видел, как бывшие подчиненные Маринеско выступили в нехорошем качестве. Они стали копией тех, кто клял само имя Маринеско. Без этого эпизода история 'С-13' не будет полной, и значит, не будет правдивой.
Году в 84-м в 'Лениздат' пришла почтой рукопись. Геннадий Зеленцов. Прошел войну матросом, говорил в рукописи о войне, и с отчетливой любовью — о Маринеско.
Рукопись была умная, честная, сильная, с едким флотским юмором, зримо написанная. Я читал, наверное, сотни рукописей воспоминаний о войне. Эта была — из лучших. Я считал, что её следует непременно издавать. Господи, как трудно убеждать, как почти невозможно внедрить неизвестную рукопись в издательский план...
И вдруг произошло нечто, чего я ожидать не мог. На издательство обрушились письма и телефонные звонки, гневные и возмущенные, от ветеранов героической подводной лодки 'С-13'. Ветераны утверждали, что Зеленцов штрафник, пьяница, вечный нарушитель, что его рукопись очернительство и клевета. К тому же, он матрос, а матрос вообще ничего не понимает.
Да, автор рукописи не очень походил на краснофлотца с тех плакатов, какими украшают строевой плац. Был он беспризорником, бегал из детских домов, вертелся среди воров, вовремя из шайки бежал (сам
