силуэт каких-то гор. Сон этот утром он зарисовал. А когда подыскивал себе участок земли в Америке, обнаружил, что находится в месте, которое почти совпадает с его детским рисунком. Оказалось, что Клаверак основали голландские поселенцы, и Ирвинг именно там писал о Рип ван Винкле. Не мистика ли?!
Четыре года новый домовладелец потратил на очистку территории и ремонт здания. С удовольствием занимался обустройством. Любил похвастать: «С моим глазом нам удается покупать совершенно недорогие вещи, которые являют собой эстетическую ценность». Купил на дешевом аукционе часть имущества Хемингуэя: ящики с какими-то книгами, среди которых, как ни странно, были и русские. Лежали там и пластинки, квитанции из прачечной с автографом Хемингуэя. Шемякину нравилось пить чай за столом, за которым работал прославленный писатель. Стол был красивый, антикварный, из Испании – правда, треснутый, весь в пятнах, но зато освященный «папой Хэмом»…
Своих гостей хозяин принимал, как правило, облаченным в фирменный черный френч и битниковскую фуражку, восседая на высоком троне. А под ногами в неизменных сапогах не прекращалось обычное коловращение кошачьего племени и мокрое тыканье в колени диковинных псин. Клаверак был собственным царством-государством Шемякина-Карданова.
На своих гектарах он отыскал три источника, питавшие местные болота, и по методу Петра I соорудил искусственное озеро. В замке он разместил скульптурные мастерские. А само здание окружил парком скульптур. «Я любил лепить, еще когда учился у известного мастера Китайгородского, – рассказывал Михаил. – Но у меня тогда не было возможности заняться этим всерьез: отливать и хранить гипсы в коммуналке было невозможно…»
Знаток мирового искусства Ален Боске свой очерк «Шемякин» начал с ключевой фразы: «Нечасто случается, чтобы творец завоевал себе известность и как художник, и как скульптор… Его виртуальное пространство есть колдовство… Шемякин сотворил целый человеческий мир шутов, игроков, обывателей, хитрецов, которые настолько же являются частью нашего столетия, как и двух ему предшествующих».
Он нередко признавал, что устал от интриг галерейной и вернисажной жизни, от очень мощной художественной мафии, которая заправляет в Штатах и диктует ценовую политику на живопись во всем мире, устал быть зависимым. Поэтому начал принципиально отказываться от выставок и стал охотнее заниматься созданием различных мистерий на открытых площадях, где можно размещать самые сложные скульптурные и архитектурные работы.
Говоря о себе, он обычно употребляет местоимение «мы». Это не монаршья мания величия, а констатация многолетнего супружеского альянса с рыжеволосой Сарой де Кэй, в результате которого они представляют единое целое. В свое время она работала литературным секретарем у Сола Беллоу, лауреата Нобелевской премии. А потом занялась документальным кино. «Высоцкий познакомил нас заочно, – рассказывал Шемякин. – Тогда Сара работала над фильмом о Володе. И ей сообщили, что в Нью-Йорке живет друг покойного поэта. Сара пришла взять у меня интервью и… задержалась». Кстати, от усердного служения Бахусу Михаил отказался сам, без всякой помощи врачей. Просто однажды после тяжелого похмелья зашел в свою мастерскую и ничего не понял: «Я пришел в ужас, обнаружив, как я далек от трезвого Шемякина». И он сказал себе: «Хватит! Или остановиться сейчас, или уже никогда». С тех пор я нахожусь, как говорят в России, в завязке. А Володе это не удалось».
С началом перестройки Михаил Шемякин стал регулярно бывать в Советском Союзе, а позже просто в России. Но при этом всегда повторял: «Это моя родина, но страна не моя». Он узнавал в своей родине Россию Салтыкова-Щедрина: «Удивительный российский коктейль: хамство и рабство. Это хамство часто выдается за удаль молодецкую, а рабство трансформируют в некое смирение российского человека перед судьбой…»
После окончания советско-афганской войны Шемякин создал Комитет помощи советским военнопленным и инкогнито, по чужим документам (американским гражданам был запрещен въезд в эту страну), рискуя жизнью, вместе со своей неукротимой Сарой посещал Афганистан и Пакистан, чтобы спасти из неволи, выкупить за свои и собранные деньги советских парней, брошенных там своим государством. Позже занимался протезами и инвалидными колясками для ветеранов афганской авантюры.
В 1987 году он издал роскошный альбом из семи дисков «Владимир Высоцкий в записях Михаила Шемякина в Париже. 1975–80» уникальным тиражом – 999 экземпляров. Каждый стал раритетом уже с дня выхода. Когда он преподнес Владимиру Путину комплект пластинок Высоцкого, лидер России был растроган: «Высоцкий – это тот певец, на котором я рос. Это мой любимый поэт и певец…»
Но в то же время Михаил Михайлович с понятным возмущением рассказывал о своих правах на записи: «Какие права? Я же не буду зарабатывать деньги на своем друге… А здесь права принадлежат Марине. Или Никите? Очень неприятный парень. Я ему звонил и сказал, что, если бы отец был жив, он бы ему просто разбил морду в кровь. Он сейчас сдает эти мои пластинки, они вынимают чистый голос Высоцкого и накладывают на другой музыкальный фон, для новых русских, называется «Песни Высоцкого в новом музыкальном обрамлении». Я говорю: «Что же ты, подлец, делаешь? Это мои записи, мы работали с твоим отцом семь лет над всем этим!» А он: «Я только продал права на слова». Я говорю: «Ты, мерзавец, врешь! При чем здесь слова – люди пользуются голосом, который записал я. А ты взял и продал эти пластинки!»
Шемякину самому посчастливилось пережить все стадии любви по-русски в государственном масштабе – сначала его вынудили уехать из страны, а потом столь же страстно стали зазывать обратно. Человек андеграунда стал чуть ли не ведущим художником России – ему заказывали скульптурные композиции, подарили роскошную мастерскую, его обожают мэры крупнейших городов, галеристы сражаются за право выставлять его картины, а его оформление «Щелкунчика» в Мариинском театре становится чуть ли не главным культурным событием в стране.
Тогдашний московский градоначальник Юрий Лужков пригласил Шемякина к себе и положил перед ним лист бумаги, где были перечислены элементы сложного памятника под названием «Дети – жертвы пороков взрослых». Заказ мастера ошеломил. «Сознание постсоветского обывателя привыкло к городским скульптурам, решенным в реалистическом ключе, – говорил он. – А здесь не будешь же изображать, скажем, Свидригайлова с девочкой на коленях или воссоздавать достоверный образ Чикатило? Я даже хотел отказаться от проекта. Но через полгода нашел решение на основе старой символики. Проституция – это лягушка в платье, невежество – танцующий осел с погремушками…»
Две фигуры – «Война» и «Наркомания» – фланкируют весь ряд пороков, и только у этих двух фигур за спиной смертоносные косы. Гибель они приносят быстрее всех пороков… Иссушенный наркоман с голым черепом – это знакомая медикам картина человека, «сидящего на игле». Фрак тоже символичен. Наркомания зарождалась когда-то как привилегия аристократических верхушек, но сегодня она опустилась до самого дна и превратилась в кошмар для его обитателей. Сей зацикленный господин, держа в одной руке шприц, в другой – ампулу с героином, галантно, с полупоклоном и дьявольской улыбкой предлагает приобщиться к другим мирам. А крылья, как у ангела смерти, у него состоят не из перьев, а из шприцев…
Шемякину невероятно трудно было работать над памятником Высоцкому, который установили в Самаре. В скульптурной композиции присутствует и образ Марины. «Хотя от такого шага меня отговаривали многие друзья, – рассказывал создатель памятника. – Но я все же решился включить ее в композицию. Если честно, Влади многое сделала для Высоцкого в последние годы его жизни. И то, что он столько прожил, – это благодаря именно Марине. Однажды она прибежала ко мне и, рыдая, показала ампулы с сильнодействующим наркотиком, которые нашла в кармане у Володи… После похорон она приехала ко мне осунувшаяся, похудевшая. Конечно, она любила его и искренне переживала потерю, но при этом обронила странную фразу: «Больше всего боюсь, что из него сделают национального идола и не поймут, что он был только простой талантливый парень, дикарь и всё».
Прочитав книгу Влади «Владимир, или Прерванный полет», Михаил был искренне обижен категоричной оценкой их дружбы – «Единственная ваша точка соприкосновения, за исключением таланта, – это любовь к диким попойкам».
«Умный человек такого не напишет, – считал он, – очевидно ведь – русскому человеку для дружбы достаточно и первого, и второго. Высоцкий был отнюдь не дикарь, наоборот, я считал его утонченным, рафинированным человеком, очень ранимым, но ранимость свою он скрывал под различными масками… Со своей стороны, я с ней все же рассчитался. Вылепил ее великолепное изваяние с нашумевшей книжкой в
