Избранные стихи

и недели.
Над ним проносились чужие знамена,
чужие победы в округе гремели.

Оброс, одичал он, питался червями,
и речи живой, и рассудка лишился.
И он позабыл, для чего ему знамя,
но как над дитятей над ним копошился.

Однажды, придя ослепительным строем,
заветное войско его подхватило,
обмыло, одело, назвало героем —
но разума грешному не возвратило.

Навек отказавшийся быть человеком,
все также он ползал и ел, что попало.
Бежал – не нашли. И в баталиях века
судьба его бедной песчинкой пропала.

О жизнь, для кого ты? По степи закатной
закованным всадником ты пролетаешь
и дышишь одной лишь суровостью ратной,
и, людям не внемля, лишь мифы питаешь.

1989

* * *

Ночь застанет в пути, и луна
провожать тебя будет знакомо.
Для чего так дорога длинна
от казенного места до дома?

Чтоб забылось, о чем ты просил,
чтоб наплакаться, идя с отказом,
и по капле накапливать сил,
так постыдно утерянных разом.

Чтоб хромые деревья в пыли
и немые деревни в печали,
прикасаясь, поведать могли,
что они – и просить перестали.

1989

* * *

Выйду из дому. Плачет пурга.
Ночь ей дали – она не утешилась.
Что ты, сердце? Безлюдны снега,
полно, сердце, тебе примерещилось.

Словно кто-то крадется во тьме,
жмется в стену, ступить не решается.
Кто он? Что у него на уме?
Сторожит кого, сам ли скрывается?

Вон он, вон он! Метнулся назад,
переулком пошел, подворотнями.
Так уносят завещанный клад
и сторонятся, чтобы не отняли.

Так и мне в моем долгом пути
робким ангелом было наказано
по ночам свою душу нести,
сознавая, что днем она связана.

Слышишь стон? Это двери с петель!
Слышишь гул? Это стены разрушены!
Это пробил наш час, и метель
полуночными полнится душами.

Но, встречая собратьев своих
в тупиках, на буранных околицах,
мы все так же сторонимся их
и далекому ангелу молимся.

1989

* * *

Неизвестною силой на землю гоним,
пролетает в пространстве крутящийся снег,
словно своды небес переполнились им
и устали держать, и ослабли навек.

Небо вечное! Переневолилось ты,
но другого тебе не дано бытия.
И устали, устали столбы и кусты —
не уйти: где поставлены, там и стоят.

Видно, Божьим творениям выбора нет,
есть удел. И устали они до того,
что уже не считают ни дней и ни лет
и не ждут, и не просят уже ничего.

1989

* * *

Роща моя печальная,
тихи твои купола.
Скорбный обет молчания
ты на себя взяла.

Поверху глянь, опальная:
там, за рекой, одна,
видится церковь дальняя —
так же молчит она.

Может, на всех поруганных
эта лежит печать.
Небо за них порукою —
небу вовек молчать.

В час немого отчаянья
места глаголу нет:
скорбный удел молчания —
доля твоя, поэт.

Спросит толпа глумливая:
«Что же, певец красоты,
сердце свое счастливое
с нами не делишь ты?»

И в места сокровенные
я унесу свечу.
Живо слово нетленное —
живо, пока молчу.

1989

* * *

Зашевелились хвойные громады,
из черной почвы вывернулись пни,
и объявились, воссияли клады,
таящиеся в недрах искони.

Ведь ты хотела власти и покоя?
Бери: пред этим жаром – все зола!
Но ни один не тронула рукою,
ни камушка на память не взяла.

Моя сума пустая обветшала,
потом и вовсе сгинула в пути.
И мне уже ничто не помешало
по морю аки посуху пройти.

1989

* * *

Через реку тебя перевезет паром.
На гору подымись – вот и мое село.
А посреди села – мой деревянный дом:
белым цветом садов крышу позамело.

Старой сирени куст караулит окно.
Тихо тронув стекло, ветка укажет: здесь.
Освещено окно. Если же в нем темно —
не уходи назад: ключ под ковриком есть.

Он переплыл реку, он отыскал тот дом.
Ветка сказала: здесь, ключ лежал под ковром.
Сад шелестел всю ночь. Солнце взошло потом.
Утро, заря, роса. Облако над прудом.

Выдало небо им самых теплых лучей,
самых прозрачных вод родники принесли.
Наизвончайший был послан в сад соловей.
Маки – крупнее нет – в огороде цвели.

«Милая, мир широк. Милая, мир богат.
Милая, жизнь сложней, как о ней ни судачь.
Разве удержит дом, разве удержит сад,
если пора назад? Смилуйся и не плачь!»

Сад удержать не смог, не запоздал паром,
не прекратилась жизнь в этот печальный час.
Разве утешит сад, разве утешит дом?
Тихие вы мои, много ль мне проку в вас!

К поезду по полям ветер ее проводил,
утром летит назад, ищет свое село.
Видит: вместо села только угли стропил,
серым пеплом вокруг землю позамело.

Путник, не подходи! Под ноги льнет зола,
гарь норовит обнять, тайную шепчет весть.
Обгорелая ветвь в воздухе замерла,
вперилась в пустоту и указует: здесь.

Мимо тех гиблых мест трассу потом провели,
мчат машины по ней, мчат с утра до темна.
Двое выходят порой, долго стоят в пыли,
долго молчат в пыли двое: он и она.

1989

* * *

В твоих краях цветет сирень
и тихо бродит воздух пьяный,
и долго дышит летний день
на разомлевшие поляны.

Когда луны тяжелый круг
отображается в озерах,
леса смыкаются вокруг,
тая крамольный свист и шорох.

Бессонный лес! И там, и тут,
гонимы страстью, зверь и птица
подругу ищут и зовут,
стремясь в любви соединиться.

Ты мне прислал в письме цветок,
и он в пути пыльцу осыпал.
Он долго шел, и он засох,
и тенью из конверта выпал.

Уже не твой, уже ничей,
хранится он в прохладе комнат
и шелесты лесных ночей,
бессмертным став, уже не помнит.

Аукнется ль в чужом краю —
в пути развеется дыханье.
Так мудрость ясную мою
оберегает расстоянье.

И муза со своих высот
не так ли в дольний мир взирает?
Покуда чувство к ней дойдет —
оно до остова сгорает.

Что ж, муза! Перейдя предел,
очерченный для Божьих тварей,
люби постылый свой удел,
копи печальный свой гербарий.

1989

* * *