Избранные стихи

наживы.
Что ж не спросил ты: а живы ль болота,
гнезда родные и заводи – живы?

Долго взлетали и долго кричали,
прежде чем в серое небо подняться.
Воздух тяжелый собой раскачали —
ходит и ходит, не может уняться.

Вышибло ветром далекие двери,
в небе открыло струю неземную —
и унесло оброненные перья,
чтоб не упали на землю родную.

1996

Современные аргонавты

Не надолго прощались,
но надолго они уезжали.
Слезы местных красавиц
не смутили их, не удержали.

С домоседами споря,
уверяли, что дело простое —
волны южного моря
намотать на весло золотое.

Кто решится на это,
пусть спасется из хлябей бездонных,
не ослепнет от света
зачарованных стран полуденных,

по созвездиям южным
пусть отыщет дорогу обратно,
вместе с грузом ненужным
к берегам подойдет аккуратно.

И, пока не забыла,
их толпа допытает, наверно,
сколько выпито было,
чем кормили в прибрежных тавернах.

Этак вас доконали!
На руках ведь едва не носили.
Все про все разузнали,
золотого руна не спросили.

Вновь гадалка гадает,
по ладони соломинкой водит,
сколько сил пропадает,
сколько жизни впустую уходит.

Но затоплены трюмы
древней лодки, волнами пробитой,
ходят поверху думы,
не ища красоты позабытой.

1997

Поле Куликово

Светлой памяти Николая Старшинова

Сожалеть об утраченном поздно.
И куда за подмогой пойдешь?
На единственном поле колхозном,
как положено, вызрела рожь.

Еле слышен, развеян по воле
гул мотора – гляди и гадай:
может, это последнее поле,
может, это последний комбайн!

Весь в пыли, не растерян нисколько,
и откуда сыскался таков —
без обеда работает Колька,
без подмены трубит Куликов.

Ветер сушит усталые очи,
на семь верст по округе – сорняк.
К ночи Колька работу закончит.
Так задумал. И сделает так!

И, достав из кармана чекушку,
чтоб победу отметить слегка,
машинально пойдет на опушку,
на поляну родного леска.

Как отрадно зеленому лесу
охватить его влагою тут!
И грибы ему в ноги полезут,
ему ягоды в руки пойдут.

Солнца луч предзакатный и длинный
намекнет, где присесть не спеша.
Набери на закуску малины,
Колька, Колька, родная душа!

Передряги твои позабыты,
жив как есть, хоть и вовсе один.
Выше горечи, выше обиды
несмолкающий шелест вершин.

Спи под сводами древнего шума,
здесь не сможет никто помешать.
И не думай, вовеки не думай,
для чего надо жить и дышать.

1997

* * *

По оврагам завяла трава чернобыл,
резвой зелени лета не встретишь нигде.
Месяц на воду выпал – и морды кобыл
протянулись устало к холодной воде.

Запотевшим стеклом ограничен уют,
чтоб осеннюю немочь из сердца прогнать.
И покуда из озера лошади пьют,
тонким льдом передернется водная гладь.

Я хотела тепла, я построила дом,
где, быть может, все лучшее мы сохраним.
Но окно запотело, подернулось льдом,
и озябшей России не видно за ним.

Бесприютные тени лежат на полу,
и тоска, словно страж, караулит в углу.
Я пытаюсь смотреть в заоконную мглу,
я стою – и рука примерзает к стеклу.

Тяжкий снег! Ты так низко навис —
упади на траву чернобыл, на траву зверобой.
И темно позади, и светло впереди.
Погоди! Я еще не прощаюсь с тобой.

1997

* * *

Дальний угол провальный, убогий тот —
он сто лет доживает остатки дней.
На задворках окраин сирень цветет,
и дощатые хижины тонут в ней.

И теснятся соцветья, и дышат так,
словно нет людей, есть один дурман.
Рвется зелень вширь, как дурной сорняк
на руинах мертволежащих стран.

Что с живым в связи, нежилым сквозит.
В красоте ничьей есть запас беды.
Погляди вокруг, вознесясь в зенит:
сколько видит глаз – все цветут сады.

Отгуляла ночь, отступила мгла,
из далеких туч пролилась вода.
И у нас под окном сирень расцвела,
вот и к нам она подошла сюда.

Что нам делать, чтобы себя спасти
там, где, может, вовсе спасенья нет?
Наломать ветвей, принести в горсти,
водрузить на стол под настольный свет.

Нас учили из лейки их поливать,
бодро лодку гнать по лихим волнам.
Но никто не знает, как жизнь доживать,
ибо это впервые досталось нам.

1997

* * *

С тобой друг другу не враги мы,
живем, о прошлом не скорбя.
И в палисадах георгины
цветут, не помня про тебя.

Я знаю мало, вижу мало,
одна отрада, что не лгу.
А прежде и того не знала,
что без тебя прожить смогу.

И мне не больно и не сладко
в провалы юности взглянуть,
и я всеобщего порядка
легко усваиваю суть.

Мир, исходя из пошлых правил,
не нужных, может, никому,
своей рукой меня направил —
и благодарна я ему.

Что есть любовь? Одно мгновенье,
удар, потрясший бытие.
Но долго тянется забвенье,
взошедшее вокруг нее.

1997

Капитанская дочка

Не отрекся от первой любви,
верен Родине был и присяге
и оставил записки свои
на казенной бумаге

Петр Гринев. Он как будто и жил
по чужой, не по собственной воле.
Старомодно свой век отслужил
в допотопном камзоле.

Он от жизни не взял ничего,
в стороне от событий старея.
Побежденный соперник
его оказался хитрее.

Этот знал, что пойдет далеко,
перестригшись однажды «под скобку»:
кто свободен – ступает легко
на запасную тропку.

Ведь для умного ложь – не обман,
а быть может, и благо порою.
Он пошел из романа в роман,
и – центральным героем.

Он с десяток имен износил
и в любые впадал превращенья,
но повсюду свободу гласил,
нес плоды просвещенья.

Побывал он в добре и во зле,
от безверия к вере метался,
помешался – и умер в петле,
но воскрес и остался.

И доживший до наших времен,
на своем и чужом пепелище
все скитается, роется он,
всюду истину ищет.

И за ней же – не ждут никого,
слишком долгая вышла отсрочка —
Петр Гринев и невеста его,
капитанская