самому себе.
Нагорный, Гаврилин и Михайлов кинулись наверх. Я снова закрутил ручки, но второй раз чуда не произошло. Я сорвал наушники и тоже побежал к лестнице. Стук сердца, стук толпы в дверь и новые выстрелы слились в один звук. В узком повороте между вторым и третьим этажом я столкнулся с Гаврилиным и Михайловым. Они волокли освобожденного, прикрывая собой, я даже не смог его разглядеть. Влетел в кабинет. Нагорный стоял над трупом в маске. Но тот был почему-то застрелен не в лоб, а в затылок.
– Просили же! – грустно сказал Нагорный.
И тут я сорвал с убитого маску. Это был не Вася. Нагорный истерически засмеялся, я тоже, но потом остановился, логически запретив себе истерически смеяться. Все было проиграно.
Вася убил БОПТа, а освободили мы все-таки Васю. И теперь это узнают все. Нагорный обнял меня:
– Я-то что… Я-то блестяще выполнил задачу…
Двери отворились, толпа на мгновение отпрянула. Гаврилин и Михайлов воспользовались боевым отвлекающим криком ОПСВНСП, заорали, протащили Васю вперед. Но выиграли они только несколько секунд, а потом успели дотащить его только до первого укрытия – грузовичка с исповедальней, спрятали там. Вокруг сомкнулось кольцо ОПСВНСП. А вокруг него сразу же возникло второе, многотысячное кольцо из рок-фанатов. Толпа подняла Русина на возвышение у входа в церковь или собор.
– Ах, вот кто это! – закричал он. – Живой! Разве это не оскорбление городу в день фестиваля?
Я взобрался на грузовик, впервые в жизни оказался на уровне Русина.
– Товарищи!.. Был совершен дерзкий побег! При участии сообщника!
Русин моментально ответил:
Было видно, что в последнее время Русин заточен на сочинение хокку.
Толпа радостно закричала. От просветленных лиц повеяло смертью. Я должен был что-то ответить, чтобы сдержать их. У меня не было ни голоса Русина, ни его дара, ни сводящих девушек с ума птичьих ребер под майкой. И все же я впервые был с ним на одной сцене. Десять лет работы по линии ГоПКРНЛ, ВСООГР, немного ОПНРПП и наконец ФСОЗОП сделали то, чего бы я никогда не добился, занимаясь рок- музыкой, рок-поэзией и рок-выступлениями.
– Все мы хорошо помним, – сказал я, – что произошло в городе прошлой весной. Как все мы единогл… единодушно одобрили вынесение смертного приговора этому нелюдю… Этому нечеловеку, недостойному носить звание человека!
Я чувствовал, что говорю некрасиво.
– И все мы ждали еще неделю назад осуществления этого мероприятия, но… Как спел в одной из своих песен Владимир Русин: «Пусть жизнь сложна, но умереть непросто!»
Это я дал слабину, сглупил, кто же в поединке льстит сопернику?! Русин усмехнулся, толпа загудела. Я совсем запутался:
– Этот нечеловек предпринял с помощью сообщников дерзкий побег… Мы нечеловеческими усилиями… – А потом сказал главное: – Даю слово: еще до того, как сядет солнце, приговор будет приведен в исполнение…
Это было красиво, но глупо: солнце и так практически село. Русин молчал, улыбался. Он дал сойти на нет моим высоким нотам и начал тихо, с нуля, как будто выбросив в помойку все сказанное мной:
– Когда мир был юн и люди одевались в шкуры, все было просто: охотники убивали мамонтов, братьев наших меньших, а потом поедали мясо. Это было жестоко, но честно. Потом все изменилось. Люди продолжали есть мясо, но стали заворачивать его в тесто или капусту: они не могли видеть убитых братьев… и не могли их не есть. Так появились голубцы и пельмени. Так в обществе появилась двойная мораль… А теперь скажите: если мы хотим, чтобы этого нечеловека постигла справедливая кара, почему это делается чужими руками и вслепую? Неужели никто не хочет посмотреть ему в глаза? Мы хотим перевернуть мир или так – за хлебом вышли?
– «Хотим!» «Перевернуть!» «Володя!» – раздались голоса.
Стали напирать. Через кольцо ОПСВНСП каким-то образом прорвалась девушка с сумасшедшими глазами и вцепилась в борт грузовика.
– Выходи, нечеловек!
С другой стороны тоже кто-то прорвался, стало ясно, что через секунду-другую заграждение рассыплется.
И вдруг раздался мощный и спокойный голос:
– Подождите!
Рядом со мной на грузовике стоял батюшка Степан Алексеевич.
– Без исповеди нельзя!
Все посмотрели на Русина.
– Как будто мы мало знаем о его злодеяниях! Думаете, узнаем больше?!
– Вы ничего не узнаете, – ответил Степан Алексеевич, – это исповедь.
Все зааплодировали. Русин крикнул:
– Он ведь даже не крещеный!
– Разберемся, – сказал Степан Алексеевич и вошел в исповедальню.
Наступила тишина.
– А рыбу есть можно? – громко спросил кто-то Русина из толпы.
– Можно, – ответил он.
Батюшка прошел в исповедальню, у двери встал боец. Мы смотрели с Русиным друг на друга, как дуэлянты, которых разняли, ни один из которых не получил удовлетоворения, потому что победа досталась кому-то третьему. От ворот раздался крик:
– Вова!
Толпа пропустила, а потом подняла на возвышение к Русину его девушку, Аню. Она поцеловала его при всех (ПИДРДОНЧ, ст. 8, ч. 2, БУРС, ст. 6, ч. 3–5 лет лишения свободы).
– Русин, милый, ты лучше всех! Ты – Прометей, ты – Атилла. Ты круче Атиллы! «Плененная любовь!»
Русин тяжело выдохнул, с не самым легким сердцем улыбнулся.
– Так получилось, что сегодня кому-то суждено умереть, а чему-то – родиться. Пока идет исповедь этого нечеловека, я хочу сказать… Я женюсь, ребята!
Толпа взорвалась восторженными криками. На меня не смотрели. Я тихонько, бочком, обошел исповедальню и проник внутрь через тайную дверь, в скрытое отделение, о котором не знали прихожане (исповедальня была специально модернизирована ФСОЗОПом несколько лет назад для УЗИ[36]).
– Я хочу, чтобы моя свадьба была скромной и тихой, – услышал я голос Русина, – обвенчаюсь где- нибудь в деревенской церквушке на отшибе, чтобы не было всех этих зевак. Никого: только я и дьячок.
– А я? – спросила Аня.
– Ой, извини, и ты.
Похоже, я успел. Исповедь еще не началась. Сквозь узкую щелочку было видно, как Вася дрожал, плакал. Степан Алексеевич держал его за руку.
– Сколько есть времени? – выдавил из себя Вася. – Они обычно пять минут дают.
– Не торопитесь. Говорите по порядку.
– Но я не крещеный.
– Ничего, можно так. Я, кстати, мог с вами встретиться утром. Но позвонили и сказали, что не надо.
– А мне предложили на выбор и вас, и раввина, и муллу. Я подумал: раз это может быть любой, значит – не нужен никакой.
– Разумно. Я бы даже сказал: богоугодно.
