Рядом с Леокадией сидит «англичанка» Ада Николаевна, в которую влюблены все дети интерната (да., кажется и не только дети).
Мало того, что она сама необычайно красива, похожа на испанку, но она словно бы поставила перед собой цель — пробуждать в детях стремление к красивому. Она выкраивала минуты на уроках, чтобы рассказать о картинах художников, о новом фильме, новой книге.
— Даже слово «космос» по-древнегречески обозначает — красота, — говорила она.
Сначала дети иронически кричали вслед Аде Николаевне:
— Эстетика!
Но скоро им передалась увлеченность учительницы искусством, и они то и дело просили:
— Расскажите еще…
Лазарь Ильич подсаживается на диван, дружелюбно смотрит на Юрасову, Аду Николаевну, а та иронически поглядывает на его перекошенный, замусоленный галстук, похожий на дохлого ужа. Биолог начинает ерзать, поддергивать галстук… Вот уже в чем уязвим Лазарь Ильич: пояс у него вечно не на месте, пуговицы застегнуты через одну, не на те петли, на костюме пятна. Но он еще делает вид, что не понимает взгляда «англичанки».
— Да, почтенная Леокадия Алексеевна, — бодреньким голосом говорит Лазарь Ильич, — я утверждаю, что славный молодец Рындин — личность одаренная.
— Ухарь! — не поворачиваясь от доски объявлений, бросает Архип Фомич.
Завуч неодобрительно смотрит на его спину, протягивает назидательно:
— Рындин… м-м-м… нуждается в удвоенном внимании… Он хотя и туго, но поддается. Во-о-от. Поддается.
— Ухарь, но честен, — угрюмо уточняет Архип Фомич. — Во всяком случае, я его больше уважаю, чем Улыбышева. Не юлит.
Для математика это была немалая похвала.
Архип Фомич, наконец, поворачивается ко всем лицом:
— Сюсюканьем и душещипательными беседами ничего не добьешься. Из кремня искра выбивается кремнем же…
Завуч пожимает плечами:
— Поэтично, м-м-м, но неясно.
Полина Семеновна, чтобы смягчить накал, бойко затарахтела:
— Спрашиваю в классе: почему рассказ называется «Хамелеон»? Улыбышев отвечает: «Потому что Очумелов имеет разные взгляды на одну собачку».
Все рассмеялись.
«Даже смеется каждый по-своему, — дружелюбно думала Леокадия. — Говорят, глаза — зеркало души. Но как часто это зеркало обманывает. Иногда характер человека пытаются разглядеть в походке развинченной или стремительной, в рукопожатии — то вялом, слабовольном, то крепком, мужественном. Может быть, может быть… Но как о многом говорит смех. Злой и добродушный, неискренний и до слез на глазах, застенчивый и наглый: Он невольно выдает, проясняет человека. Архип Фомич смеется отрывисто, резко. Генирозов — прихихикивая, не поймешь — смех это или смешок… Звонко и чистосердечно — Ада Николаевна. А дети? Беззаботно, заливается по пустяковому поводу Валерик; игриво повизгивает Лиза; редко и сразу притушив его, словно боясь приоткрыться, — Рындин».
Леокадия усмехнулась: «Целый раздел психологии». Но тут ж помрачнела при мысли: «А как они все отнесутся ко мне, узнав об Алексее? Осудят, отвернутся. Но за что?»
Почти семь месяцев прошло с того дня, когда молнией убило мужа Веры, а Иржанов все помнил так, словно это произошло вчера.
Страшную весть он услышал в клубе, часов в девять вечера. Контролерша рассказывала буфетчице:
— На плотине молния в учителя Сибирцева попала… Насмерть. Возле велосипед лежал — в лепешку скрутился.
Анатолий бросился бежать к Сибирцевым.
У их дома толпился народ. Дверь в квартиру была открыта настежь.
Федор Иванович лежал на столе, как живой. Только волосы на голове, выше правого виска, были подпалены.
Окаменевшая Вера, никого не видя и не слыша, сидела у изголовья мужа. Ее белые губы на опухшем от слез лице беззвучно шевелились. В комнате были Лобунцы, Стась, Юрасова, Нагибов, учителя школы.
Валентина Ивановна, стоя позади Веры, поглаживала ее плечо. Какая-то женщина, наверно соседка Сибирцевых, сказала Чаругиной:
— Уложила спать…
Анатолий понял, что речь идет о детях. Вера, словно бы на минуту придя в себя, уткнула лицо в грудь Валентины Ивановны, измученно простонала:
— За что жизнь так преследует меня?
Анатолий вышел из комнаты. Он больше не мог там оставаться.
Улицы опустели — Пятиморск рано укладывался спать. Возвращаться в свою клетушку не хотелось, и он пошел в темноту, к морю.
Оно тревожно шумело… Как и там, на краю земли…
Заныла рана в груди. Наверно, снова будет дождь.
Море пахло по-осеннему. Гремели в порту бессонные краны. Отсветами пожаров вспыхивали дальние зарницы.
Иржанов медленно поплелся домой.
После этого вечера Анатолий ни разу не осмелился прийти к Сибирцевым, а поджидал Иришку возле школы.
Когда он узнал, что у дочери не ладится с арифметикой, решил увидеться с учительницей. Зоя Семеновна Углева — спокойная, приветливая женщина со скуластым широким лицом — встретила Иржанова так, будто они уже не раз говорили об Иришке.
— Она хорошая девочка, но рассеянная. Замечтается о чем-то своем и с доски не успевает переписать…
— А как с товарищами? — спросил Иржанов.
— Сама доброта! Всем поделится. Вот только если кто из мальчишек затронет…
Анатолий вспомнил недавний разговор с дочкой. Она пожаловалась, что какой-то Вовка Курочкин дергает ее за косы, а на перемене дал подножку.
— Просто иззякло терпение!
Он посоветовал:
— А ты давай сдачи.
На следующий день Иришка с радостью сообщила:
— Я Вовке Курочкину первая дала сдачи!
Самое приятное для отца Зоя Семеновна припасла к концу разговора:
— Мы в классе составляли устный рассказ «Мои мама и папа». Она о вас сказала: «Меня папа учит рисовать… Он дома замечательную картину рисует».
…Сейчас, поджидая Иришку, которая должна была забежать к нему из школы, Иржанов отбросил с полотна занавеску, отступил на шаг. Да, именно такой тот суровый край, именно такой…
Когда-то он писал картину «Внутренний мир художника». Буровато-синюю мглу прорезали зеленые зигзаги. «Таким представляется мне мир по утрам», — таинственно вещал он, желая поразить воображение Прозоровской. Небогатым же был его внутренний мир! Сплошная претензия на значительность; оригинальничанье, выдаваемое за оригинальность.
Нет, настоящий художник ищет не снисхождения, а верен ответственности. Если что ему и дозволено больше, чем другим, так эти бесконечный поиск. И не в смене увлечений источник вдохновении, а в способности быть верным глубокому, сильному чувству. Тогда появится глубина и в том, что ты
