говорит: «Пишу, отчаявшись поговорить с ней напрямую о нашей интимной жизни», но потому ли в конце концов обратился он к дневнику, что ему так досаждала моя «скрытность», моя «лицемерная скромность», моя «пресловутая „женственность“, моя «напускная утонченность», и он вознамерился их во что бы то ни стало сокрушить? Уверена, была какая-то другая важная причина, но, как ни странно, дневник о ней умалчивает. Впрочем, возможно, он и сам не отдавал себе ясного отчета в своих душевных побуждениях. Как бы там ни было, он первый просветил меня в том, что я наделена «аппаратом», которому позавидует любая женщина». От него я узнала, что если бы меня «продали в публичный дом, вроде тех, которыми в старину славился квартал Симабара», я бы «наверняка стала знаменитостью», меня бы «осаждали толпы завсегдатаев». Почему же, несмотря на сомнения, что «не надо бы сообщать ей об этом. Для меня лично невыгодно, чтобы она узнала», он все же пошел против своей выгоды? Он говорит: «Одна мысль об этом ее достоинстве возбуждает во мне ревность», его беспокоит: «Если бы другой мужчина пронюхал о нем... к чему бы это привело? », и при этом не только не скрывает своего беспокойства, но открыто пишет о нем в дневнике, – вот почему я пришла к выводу, что он ждет от меня поступков, способных возбудить в нем ревность. Правильность моей догадки подтверждают его собственные слова: «Может быть, втайне я наслаждаюсь ревностью?», «Ревность всегда действовала на меня возбуждающе», «В каком-то смысле ревность мне необходима и доставляет живейшее удовольствие» (13 января), но я стала смутно догадываться об этом уже по записи от первого января...
10 июня
…Восьмого января я написала: «Я яростно ненавижу мужа и столь же яростно люблю. В интимной жизни у нас разлад…» И далее: «Но для меня это еще не причина, чтобы полюбить другого. Не в моем характере изменять привитым мне старомодным принципам супружеской верности. Меня несколько смущают его ласки, но я не могу не видеть, как страстно он меня любит, и чувствую себя обязанной хоть как-то его отблагодарить». Если я и поддалась искушению, вопреки вбитым в меня строжайшим правилам конфуцианской морали, порочить мужа в моем дневнике, то только потому, что на протяжении двадцати лет, скованная по рукам и ногам догмами старинной добродетели, я подавляла в себе чувство неудовлетворенности в отношении мужа, но главное, я начала догадываться, что, возбуждая в муже ревность, в конечном итоге доставляю ему удовольствие, а в этом и есть назначение «верной жены». Впрочем, я не ограничилась констатацией того, что «яростно ненавижу» мужа и что «в интимной жизни у нас разлад», я тотчас поспешила не слишком убедительно заявить, что «для меня это еще не причина, чтобы полюбить другого» и «не в моем характере изменять, принципам супружеской верности». Возможно, уже в то время я, еще не сознавая это, в глубине души любила Кимуру. Все, что я себе позволяла, это, внутренне трепеща, против воли, обронить слово, возбуждающее в муже ревность, и тем самым исполнить свой супружеский долг.
Однако, прочитав тринадцатого января в его дневнике такие фразы: «Возбужденный ревностью к Кимуре, в кои-то веки сподобился удовлетворить жену», «Хочу убедить ее набраться смелости и пойти на это, чтобы возбуждать меня – ради своего же блага», и такие: «Я готов сходить с ума от ревности», «Она может допускать сколь угодно рискованные ситуации. Чем рискованнее, тем лучше», «Пусть даже при случае жена заставит меня усомниться, не перешла ли она рамки дозволенного. Именно этого я от нее жду», я взглянула на Кимуру под новым углом зрения. «Может, и вправду ее цель – уберечь молодых от необдуманных поступков, но трудно не заметить, что она неравнодушна к Кимуре» – так он написал седьмого января, и в этом месте я испытала чувство «гадливости», я была возмущена – сколько бы муж меня ни провоцировал, разве я сойду с праведного пути? Но когда дошло до его слов «сколь угодно рискованных», в моей душе произошел внезапный переворот. Потому ли, что прежде, чем я сама осознала, муж увидел во мне признаки влюбленности в Кимуру и стал меня провоцировать, или же из- за того, что он меня провоцировал, возникло то, чего прежде не было и в помине, – причины я точно не знаю. Но и после того, как я отчетливо осознала, что меня влечет к Кимуре, какое-то время я еще обманывала себя, что делаю это «против воли», «стараюсь» ради мужа... Вот, я написала «влечет», но в то время я нашептывала себе, что пытаюсь слегка увлечься другим мужчиной исключительно для того, чтобы угодить мужу. Если говорить о моем душевном состоянии, когда я впервые, двадцать восьмого января, упала в обморок, то я не знаю, склонялась ли я к Кимуре в угоду мужу или уже положила на него глаз, с того самого вечера я уже не могла провести границу и лишь пыталась заглушить терзавшие меня чувства. С вечера двадцать девятого до утра тридцатого я непрерывно спала. В эти два дня, о которых муж пишет: «Учитывая ее нрав, позволительно было усомниться, действительно она спит или притворяется», вовсе я не «притворялась», но при этом не могу утверждать, что была полностью без сознания. Свое состояние полусна-полубодрствования я тогда же более-менее точно описала в дневнике, но надо немного добавить по поводу: «с ее губ сорвалось, точно в бреду: Кимура!..» Что касается того, «было ли это и вправду сказано во сне, или же она под предлогом, что якобы спит, проговорилась нарочно», могу сказать, что правда где-то посередине. Я «видела во сне, что ублажаю Кимуру», и краем затуманенного сознания слышала, как с губ сорвалось, точно в сонном бреду: «Кимура!». Шепча его имя, я в то же время думала: «Ах, какой стыд!» И хотя, с одной стороны, мне было стыдно, что муж меня слышит, не стану отрицать, было чувство, что это к лучшему. И вот наступила следующая ночь, тридцатого января. «Вновь этой ночью с ее губ сорвалось: Кимура. Тот же сон, то же видение, внушенное сходством обстоятельств?» – спрашивает он, но на этот раз все было иначе. Я преднамеренно притворилась спящей и прошептала так, будто говорю сквозь сон. Нельзя сказать, что то был ясный замысел или план, но, возможно, пребывая в полудреме, я убедила себя, что сплю, для того чтобы усыпить свою совесть. «Или просто она надо мной издевается?» – спрашивает муж, и в каком-то смысле он прав. В моем шепоте таились два желания: «Ах, если бы я делала это с Кимурой» и «Ах, если бы муж свел меня с ним», и я надеялась, что он меня поймет.
Четырнадцатого февраля Кимура рассказал мужу о существовании фотоаппарата «Полароид». «Почему он решил, что его рассказ о чудо-фотоаппарате настолько меня заинтересует? Вот это странно», – пишет он, но и мне самой это кажется странным. Я и предположить не могла, что муж одержим идеей снимать меня обнаженной. Но даже если б знала, ни за что б не проговорилась Кимуре. В тот период я чуть ли не каждый вечер напивалась настолько, что ему приходилось тащить меня, сжимая в объятиях, но мы еще ни разу не говорили по душам, и уж никак не могла я посвящать его в наши альковные тайны. Мои отношения с Кимурой сводились к тому, что он относил меня пьяную из ванной в постель в присутствии мужа, и перемолвиться словом было просто невозможно. Скорее, я склонна подозревать Тосико. Если кто-то и намекнул Кимуре, то это могла быть только Тосико. Девятого февраля она высказала желание поселиться отдельно в Сэкидэн под предлогом, что ей якобы необходима спокойная обстановка для занятий, но нетрудно догадаться, что она таким образом выражала недовольство тем, что у родителей в спальне до глубокой ночи горит яркий свет, сияет флюоресцентная лампа. А сама небось каждую ночь подглядывала за происходящим в спальне – она могла подкрасться бесшумно благодаря гудению раскалившейся печи. Вдоволь, наверное, налюбовалась, видя, как муж раздевает меня и заставляет принимать всяческие позы, доводя себя до исступления. И логично предположить, что она рассказала обо всем Кимуре. Что это не праздные домыслы, выяснилось в последующие дни, но я начала догадываться об этом еще четырнадцатого февраля, заглянув в дневник мужа. О том, как муж изгаляется надо мной, раздевая догола, Тосико узнала раньше меня и донесла Кимуре.
И все же зачем Кимура рассказал мужу о «чудо-фотоаппарате» и навел на мысль снимать меня обнаженной? Я все забываю спросить его, но, насколько могу судить, Кимура рассчитывал таким образом завоевать расположение мужа. Для того, в частности, чтобы заполучить от него
