рукой. Огонь в его ладони горел уже не так ярко, остались лишь золотые угольки. Санелин не могла отвести от него глаз, не могла говорить. И тут чей-то могучий кулак сбросил мальчика наземь.
Воцарилась полная тишина. На поляне не осталось ни одного живого врага. Человек, сбивший Мирейна, обернулся и увидел, что он совершенно один, беззащитен, а позади него — черный пони. Не раздумывая, он бросился наутек.
Тут и там на траве корчились фигуры, облаченные в пятнисто-зеленые платья. Рыжий жеребец стоял над человеком в темно-зеленой одежде, сжимавшим в руке окровавленный меч. Конь принюхивался к яркой шевелюре, вдыхая запах крови.
Ноги Санелин отказывались служить ей. Медленно, то и дело останавливаясь, она подползла к сыну. Тот неподвижно лежал, откинув руку, по которой от локтя до запястья тянулся длинный, но неглубокий порез. Ладонь пламенела, как будто на нее вылили расплавленное золото. Санелин упала рядом и припала к ней губами. Ладонь излучала жар, — то был знак, которым бог отметил своего сына. И которым сразил изгнанницу.
От жестокой боли, испытываемой жрицей, содрогнулась земля.
Элиан содрогнулась вместе с ней и, задыхаясь, проснулась. В траве что-то шептал ветер. Рыжая кобылка паслась на поляне; горделивые боевые рога не венчали ее голову, раненый князь не лежал у ее ног. Никаких убитых, никакого мальчика и его пони, никакой умирающей жрицы. Элиан была одна и очнулась как раз в том месте, где умерла святая и где ее собственный отец едва не нашел свою смерть. Он выжил лишь благодаря Мирейну, который пришел в себя, исцелил князя дарованной ему богом силой и доставил обратно в город.
Это было самое первое ясное воспоминание Элиан: истекающий кровью князь, перекинутый через седло своего боевого коня и поддерживаемый сзади мальчиком, и пони, плетущийся следом как собачонка. А к спине пони привязано обрывками пятнисто-зеленой ткани тело невесты Аварьяна.
Элиан села, вся дрожа. Видение исчезло, но вместо него возникло другое, от которого она готова была закричать. Лицо убийцы, ужасное своей красотой, точно сделанный из золота и серебра череп. Глаза, из которых ушло все человеческое, — огромные, слепые глаза демона, блеклые, как потускневшие жемчужины. Даже слепые, они рыскали вокруг, пытаясь определить того, кто их уничтожил. — Нет, — прошептала Элиан. Она едва отдавала себе отчет в том, что именно сейчас отвергает. Ненависть — да; угрозу Мирейну, а через него — Хан-Гилену и его князю. Но больше всего, вероятно, сам этот сон. Такие сны ниспосылает бог как дар властителям Хан-Гилена во имя защиты царства. Но Элиан покинула свою страну. Она не может быть пророчицей.
Во рту у нее пересохло. Она опустилась на колени, чтобы напиться из водоема, но в изумлении отпрянула. В чистой воде одно за другим возникали видения. Власти, пророчества, судьбы, богатства и вердикты королей. Они затягивали ее душу и взор, затягивали в глубины, уготованные для прирожденной провидицы. Их было так много… так много…
Сквозь чары пробилась вспышка гнева. Боги и демоны, да как они осмелились мучить ее? Элиан наклонилась, крепко зажмурив глаза, и стала пить. В глубине души она почти ожидала, что у воды будет привкус крови и железа, но та оказалась чистой и очень холодной и утолила ее ужасную жажду.
Элиан осторожно открыла глаза. Никаких видений. Только блики солнца на воде да еле видимые очертания камней на дне заводи.
Она присела на корточки. Солнце высоко стояло в чистом небе, воздух был теплый и ароматный. Кобылка мирно паслась. Когда Элиан на нее посмотрела, она остановилась и лениво согнала с бока муху. Какие бы силы света и тьмы ни завели принцессу в эту потаенную лощину, беспокоить ее они пока не намеревавшись.
Крохотная часть существа Элиан уговаривала ее поскорей сесть в седло, скакать, спасаться. Но холодный рассудок удерживал от этого шага. Даже на таком расстоянии от города любой крестьянин узнал бы княжескую кобылу и всадницу и любая погоня настигла бы их. Здесь они в надежном месте, в эту лощину никто не заглянет; а когда опустится темнота, они отправятся в путь.
Элиан обвела взглядом поляну: ее красота теперь казалась обманчивой, а уединенность — ловушкой. Как сам Хан-Гилен, окруженный и осажденный, как сама Элиан.
Она заставила себя присесть, расположившись на траве подальше от воды. Солнце ползло по небу.
— Я не могу вернуться, — говорила она себе снова и снова. — Пусть видения посещают отца и Хала. Я не могу вернуться!
Вода смеялась над ней. «Пророчица, — говорила вода. — Князева пророчица. Ты наделена божьим даром и не можешь отказаться от него».
— Могу! — Она вскочила на ноги, нащупывая уздечку и седло.
«С тех пор как умерла жрица, у Хан-Гилена нет пророчицы. Ее мантия лежит на Алтаре Видений над живой водой. Вернись. Откажись от своей детской глупости. Возьми то, что тебе предназначено».
Кобыла увернулась из рук хозяйки, с притворной тревогой взглянув на уздечку. Это была старая игра, но у Элиан не хватило терпения включиться в нее. Она послала мысленный приказ, хлесткий, как удар хлыста. Кобыла остановилась как вкопанная.
«Вот и ты должна остановиться. — Этот тихий голос сейчас уже не был голосом воды. Глубокий, спокойный, чарующе знакомый. — Ты играешь в обязанность. Неужели то, что ты сбилась с пути, не отрезвило тебя?»
Элиан надела уздечку на голову кобыле и пригладила длинный хохолок у нее на лбу. Руки ее и до того тряслись, а теперь и вовсе вышли из повиновения.
— Нет, только не это, — проговорила она. — Все что угодно, но только не это. «Неужели?»
Она знала этот голос. О да, она знала его. И ненавидела. Ненавидела? Или любила?
Она водрузила потник и седло на спину кобылы, потом приторочила к седлу свою поклажу и, наконец, забралась сама.
«Элиан. — Голос пробил все барьеры, добираясь до самого сердца. — Элиан». Она ответила ударом на удар:
— Это ты послал мне видение. Ты пытался поймать меня в ловушку. Но я не попалась. Ложью меня не возьмешь.
«Это не ложь, и ты прекрасно это знаешь. Бог протянул к тебе руку и раскрыл тебя мне».
Руки потянулись за ней. Она пришпорила сенеля и понеслась рысью. Под деревьями прятались черные тени, кроваво-красное небо проглядывало сквозь ветви.
«Элиан, вернись. Вернись назад. — Перед ее глазами встала высокая темная фигура, увенчанная короной огня. — Дочь, то, что ты делаешь, это безумие. Вернись к нам».
— Чтобы стать клятвопреступницей? «Чтобы соединиться с теми, кто любит тебя». — Я не могу.
Его мысль принесла печаль и обещание простить. Теперь она ожесточитесь. Что бы там ни говорила мать, князь Орсан Хан-Гиленский совсем не собирался потакать дочери. Он вырастил ее так, как она пожелала, — как мальчика, не только в смысле образования, но и в смысле наказаний, которым она подвергалась в той же степени, что и братья. «Элиан». Ее тряхнуло в седле, но она еще настойчивее послала сенеля вперед. «Это не детские игры. Ты вернешься, или мне заставить тебя?»
Ее мозг воздвиг стену. Теперь в нем не было ни одной мысли, кроме мысли о бегстве, и отец вошел туда. Даже сейчас в глазах его было больше горя, чем возмущения. Он простер руки. «Дочь, вернись домой».
С безмолвным криком она увернулась. Тело ее с головокружительной скоростью неслось по темнеющему лесу. Но мысленно она забилась в крепость неповиновения, а над ней нависал отец, окутанный красно-золотым пламенем собственной магии. Он был значительно сильнее ее. «Ты — плоть и кровь Хан- Гилена. Эта авантюра — горькая насмешка и над твоим происхождением, и над твоей властью. Так может поступить или ребенок, или трус. Но не владычица Хан-Гилена».
— Нет. — В этом слове не было силы; однако где-то глубоко внутри Элиан вспыхнула искорка. — Нет. Я поклялась. И останусь верна своей клятве, пусть даже пытаясь это сделать. «Ты вернешься домой».
Отец притягивал ее к себе точно цепью, выкованной из закаленной стали. В безумии сопротивления она силилась взять себя в руки. Земля, Три Стены воли. Отец. Но наверху — открытое небо. И она
