бросать все, что бы я ни делал. Читал, работал, смотрел телевизор, разговаривал по телефону.
Но когда мы вернулись с гор тем утром шесть месяцев назад, мои ноздри начали терять чувствительность. Я пытался почувствовать запах ее кожи за ушами, в колючей подмышке, во влажной ложбинке ее груди, в углублении пупка, в выпуклости ее живота, во впадине между ног, в темном ущелье ее бедер, под коленями, между пальцами. Я пытался учуять ее запах везде, но мне не удалось.
И дело было не только в моих ноздрях. Казалось, выключились все мои чувства. Прикосновение к ее плоти, любой части ее тела, не могло повергнуть меня в безумие. Были случаи, когда я был на грани, посасывая ее икры. Но теперь у ее кожи не было вкуса. Словно я жевал жвачку много часов, и она потеряла свой вкус. Мои глаза тоже подводили меня. Всю жизнь, утром и ночью, наблюдать за ее изменениями было моим любимым занятием. Простой взгляд на ее обнаженную грудь или бедро мог возбудить меня. Но теперь я погрузился с головой в дневники, пока она снимала одежду в спальне, вынимала колготки из джинсов, нюхая их, прежде чем бросить в корзину для белья.
Не то чтобы мы немедленно прекратили заниматься любовью. Словно качели, которые продолжали двигаться, после того как последний ребенок покинул их, я продолжал тянуться к ней по инерции. Но это было совокупление без страсти. Рука, рот, что-то вроде старого вход-выход
Мы не падали с вершин. На самом деле, нам не удавалось на них даже забираться.
Через несколько недель Физз начала беспокоиться. Вскоре она обнаружила, что берет инициативу в свои руки, а я просто иду у нее на поводу. Мы играли в эти игры в прошлом, сменяя друг друга в активной роли, но это было другое. Я никогда не мог сохранять спокойствие, когда она путешествовала своим ртом по мне. Теперь она должна была приложить усилие, чтобы возбудить меня. Наконец, однажды ночью Физз упала на спину в изнеможении, а я лежал, прислонившись к спинке кровати и наблюдая за ее усилиями. В свете лампы ее влажный рот блестел, но меня зацепили ее глаза. В них было смущение и обида.
―Прости, ― сказал я, не глядя на нее.
— Что происходит? ― спросила она, тоже не глядя на меня.
― Не волнуйся. Все будет в порядке. С нами все будет в порядке, — успокоил ее я.
Я не думаю, что она спала той ночью. Ее трясло. Мое постоянное влечение к ней было одним из краеугольных камней нашей жизни. Это держало для нее все остальное — ее работу, ее дружбу, ее отношения с семьей. Когда что-нибудь раздражало ее или у нее что-нибудь не получалось, она могла вернуться в безопасный кокон моего нескончаемого желания. Я знал о своей острой необходимости придавать ей силы.
Но желание — непонятная вещь.
Я не думаю, что она спала той ночью, но я спал. Я становился опасно равнодушным. Я чувствовал все меньше страсти, меня все меньше волновало, что я разозлил ее. Я был слишком занят борьбой со странными демонами, которые кружились у меня в голове.
Вскоре после этого Физз решила, что нам следует отправиться на несколько дней в поместье «Первые вещи», и все встанет на свои места. Я хотел поехать и не хотел. И испытал облегчение оттого, что она приняла решение. Мы выехали до рассвета субботним утром, в дороге мы почти не разговаривали, в машине играли радостные песни Шамми Капура. Я не могу сказать, какие мысли терзали ее; по правде говоря, я почти не думал о ней и нас. Я полностью сосредоточился на том, что ждет нас на вершине холма.
Поездка была настоящим несчастьем. Мы не могли найти потерянный ключ к нашим телам, и, кроме того, нам казалось, что мы потеряли возможность разговаривать. Физз делала много попыток, рассказывала новые истории о вещах, которые мы любили: деревьях, птицах, книгах, сексе, фильмах, отношениях, музыке. Я пытался отвечать, но мои мысли были далеко. В субботнюю ночь это случилось снова — с невероятной силой, и, когда я проснулся в воскресенье утром, я отдалился от нее еще больше.
Я начал отвечать односложно, как наша ночная птица «ток-ток», и Физз помрачнела: продолжительный отказ сердил ее.
После завтрака в загоне для коз мы в конце концов стали яростно кричать друг на друга, споря о качестве дерева, используемого для дверей. Молодая сосна, которая уже начала коробиться. Я обвинил Физз в том, что она не выяснила это заранее, она сказала, что я ленивый волосатый осел. Я назвал ее надменной; она ответила, что я худший из эгоцентричных придир.
Плотники в смущении удалились на обед раньше времени, чтобы не слышать нас. Воцарилось молчание. Было слышно только, как Ракшас распевал свои гимны, работая рядом с водопроводом.
Вместо утра понедельника, мы вернулись в Дели к вечеру воскресенья. Все было так же, и неизвестно было, какие обломки принесет крушение еще одной ночи. Мы возвращались еще более молчаливые, чем по дороге туда, теперь играли плаксивые песни Рафи. Мы приехали в Дели поздно ночью, обсудив опасных водителей, ненадежные дороги и визгливые грузовики и автобусы. Один или два раза меня охватывало желание отпустить руль и въехать с удовольствием в пару ревущих фар.
Тогда все окончилось бы достойно, без тех заносов, которые нам суждено было преодолеть.
После этой поездки ситуация ухудшилась. Она вернулась вечером со своих интервью, а я растянулся на старой софе в нашем маленьком кабинете, погрузившись в дневник, пытаясь разобрать строчки, сделать записи. Физз вошла на кухню, вскипятила чай для нас, оставила мою чашку на столе и вышла со своей на террасу, чтобы проверить растения.
―Как прошло интервью?
―Хорошо.
―Обед?
— Пообедала в Махарани Баг.
— Что там с ее величеством?
— Ничего.
Ток, ток, ток. Достаточно, чтобы разрушить любые отношения.
Конечно, она не могла спрашивать о моей работе. Это было запрещено. Ей всегда приходилось ждать, когда я сам об этом заговорю. Это было старое неизменное правило игры. И было неподходящее время, чтобы его нарушать: никаких вершин страсти, никаких пещер близости.
Но я понимал: Физз знала, что я больше не работаю. Однажды утром, выходя из ванной, я заметил, что она осматривает мой стол в поисках новых трудов. Я ничего не сказал. Это не имело значения. Я ничего не чувствовал. Раньше это привело бы меня в ярость.
Дни еще были терпимыми, но ночи и вечера стали трудными. Мы пытались проводить вечера дома — брали фильм или приглашали друзей на обед. Мы оба много пили. Чаще всего она выпивала три-четыре стакана виски, а я пропускал пять-шесть. Разговоры были поверхностными; мы буквально обсуждали, как чистим зубы и теряли одежду.
Я был рад этому. Вряд ли я бы смог поддерживать серьезную беседу или, что еще хуже, отвечать на вопросы. Так всегда было, когда я пытался над чем-то работать — я ждал, пока все систематизируется и уляжется в моей голове, прежде чем начать обсуждать это с ней. Тогда я сообщал ей информацию, чтобы окончательно настроить механизм. Но в этот раз это была отчужденность чистой воды. Едва ли она представляла, что творится в моей голове.
Это было странное и печальное воемя. И я отвратительно вел себя.
Физз старалась изо всех сил. После нескольких нападений и дурного настроения, отступлений и злости (все это ни к чему не привело: я стал холодным, как рыба) она начала пытаться. Пытаться наладить связь со мной, пытаться рассмешить меня, пытаться соблазнить меня, пытаться понять, что на самом деле происходит. Но если я сам этого не знал, откуда же ей было знать?
Ее попытки только осложнили ситуацию. Ее безумие, ее неприкрытое желание, потому что впервые в жизни я почувствовал к ней отвращение. После того как она оставила меня в покое на несколько месяцев, ожидая, что я приползу обратно (обычно это происходило через несколько дней), ее решительность начала таять. Я, конечно, был благодарен, что меня оставили в покое. Я слышал, как она передвигается по дому. Готовит, убирает, моет ванну, протирает пол, поливает растения, слушает музыку шестидесятых.
Чаще всего Физз включала телевизор, и до меня доносился притворно серьезный тон дикторов, передающих новости. Когда темы разговоров в нашей жизни иссякали, она стала любителем послушать новости. Казалось, что она наполняет внезапно образовавшуюся в ее жизни пустоту бесконечным мусором вселенной. Канал новостей был странным способом почувствовать себя в центре современной жизни. В
