кипящая буря. Этот человек начал снимать штаны со старого мира искусства — даже с великих импрессионистов, которые, вообще-то, все еще были в новинку. Он делал такие вещи на холсте, которых никто раньше не видел. Его звали Пабло, и ходили слухи, что он мог рисовать и лихорадочно чертить весь день и заставить женщину стонать от удовольствия всю ночь.
Катерина могла в это поверить. Даже через всю комнату из него била жизненная сила. Он мог получить любого — мужчину или женщину — за своим столом. Этот человек мог одним жестом получить Катерину. Если только однажды; если только, чтобы проверить неразборчивость желания.
В большой группе сидящих за этим столом был только один человек, который привлек внимание Катерины. У него были мелкие и изящные черты лица, и он выглядел там самым спокойным. Женщины, сидящие рядом с ним, постоянно наклонялись к нему во время разговора, и он разговаривал с ними с мягкой улыбкой, без назойливости или агрессии. У него был пробор с левой стороны, и его волосы были гладко зачесаны, а усы — аккуратно подстрижены и заканчивались в уголках рта. В левое ухо был вставлен бриллиантовый гвоздик. Его отличал сдержанный вид и цвет кожи. Она узнала в нем признаки, отличающие индийцев. Кожа была цвета почвы, спокойный вид шел от старинной веры в предопределенный порядок вещей и в его твердое место в нем.
Мужчина встретился взглядом с Катериной, и его взгляд был настойчивым и теплым. Он смотрел на нее, не моргая, и долгое время она отвечала ему взглядом. Когда она отвела глаза и оглянулась, то увидела, что он все еще смотрит на нее.
Как ее отца, Джона, более двадцати лет назад в Нью-Йорке, ее поразила любовь с первого взгляда.
Она сама вернулась в Ле Ша Блан следующей ночью, и он сидел там один, ожидая ее, аккуратный и сдержанный. Катерина пришла и села в одиночестве, вскоре он подошел и познакомился с ней. Его очаровала ее история, и при их самой первой встрече он расспросил больше о ее жизни, чем Радьярд и его друзья за двенадцать месяцев. Он увидел амулет со знаком; узнал историю Эмилии и Джона; раскопал ее любовь к Индии; проследил ее путь и попытался понять ее потребность в путешествиях.
Они снова встретились на следующий день. И на следующий. Ее поразил уровень его знаний и опыта. Как и ее отец, он путешествовал по обширным просторам земли, однако обладал не только блеском путешественника, но и эрудицией академика. Он мог говорить не только о видах, звуках и цветах мира, но и о его экономике, истории и политике. Оказалось что он многое знает об искусстве, музыке и литературе, и oн задавал ей вопросы об этих вещах в Америке, а она ничего о них не знала.
Его звали Мустафа Сиед, и он пробудил в ней необычную страсть. После опытов с ее телом на протяжении двенадцати месяцев, зажечь ее разум было невероятно эротично. Она никогда не думала, что сказанные слова могут иметь такую силу, могут сделать ее ноги ватными. Каждый день она бежала на встречу с ним, и их свидания длились все дольше и дольше. Сиед заказывал вино — всегда красное, и, прежде чем они начинали пить, он объяснял ей его особенности. Они пили медленно, и, когда бутылка заканчивалась, он заказывал другую, с другим красным вином, и снова объяснял его вкус ей.
Сиед мягко говорил на английском с прекрасным чувством звука: низкий, глубокий тембр, фразы текли без спешки, словно движения под музыку, — и ее завораживали его длинные предложения. Она никогда не слышала, чтобы на английском говорили с такой выразительностью. По сравнению с Сиедом, юный красноречивый фокусник ужасов апокалипсиса — прекрасный оратор, которого она слышала так давно, — казался племенным барабанщиком.
Долгие часы, когда она была вдали от Сиеда, Катерина проводила, продумывая, повторяя и проверяя в голове слова, которыми они обменивались в последний раз. Она начала видеть мир по-новому. Мир — это не крепкий организм, как она была подсознательно уверена все эти годы, в котором можно принять участие, когда и как пожелаешь, а огромное динамичное предприятие, которое находится в состоянии перемен, создает и снова меняет форму, которую определяют люди, их идеи и усилия.
Джон рассказывал ей, что мир — это удивительное место, которое нужно посетить.
Сиед подсказал ей мысль, что мир — это удивительное место, короторое нужно изучать.
Каждый раз, как она встречалась с ним, Катерина чувствовала, как в ее голове открывалось еще одно окно.
В основном Сиед говорил о вещах, которые находились вокруг него. Неизбежно, после того как он обошел весь мир, его разговоры обратились к Индии. Как и Джон, он был страстно влюблен в Индию; но, в отличие от Джона, он говорил как ее житель. В противоположность тому, что она всегда слышала об Индии, Сиед не рассуждал о магии экзотики — религии, языках, дикой природе, культуре, истории и древности.
По большей части он говорил о ее трагической покинутости, о ее непонятом народе.
Как истинный борец за независимость своей родины, Сиед говорил не с гордостью, а с большой примесью боли. Как истинный борец, он хотел вылечиться, а не увидеть победу болезни. Он хотел вылечить больного и сделать сильным, чтобы он не лежал в оцепенении и не мучился заблуждениями. Сиед понимал, что с прошлым покончено, и в лучшем случае оно могло только направлять народ, но не быть образцом для подражания: он беспокоился, что ложные утешения и обманчивая победа давно прошедшего времени могли заразить и покрыть ржавчиной энергию настоящего.
Его спокойный гнев и страстность тронули Катерину. Странное притяжение страны, которую она никогда не видела, усилилось.
Сиед был резок по отношению к колониальной Британии, но он был не настолько горяч, чтобы сваливать все беды Индии у британского порога. Он был намного более нетерпим по отношению к правящей элите Индии, феодальным хозяевам и принцам. Он сказал, что индийский народ, жалкие и бедные крестьяне, были сильно унижены своими правителями на протяжении тысячи лет. Королевские власти Индии, возможно, и помогали процветать — больше для собственного удовольствия — великому искусству, литературе, созданию памятников и музыки, но они ничего не делали, чтобы продвигать проекты, институты, законы, чтобы обучать и улучшать большую часть их народа.
Они вели себя как распутные школьники, а не мудрые мужчины.
Великий импульс рационализма и вселенского человеческого достоинства, который произвел действие повсюду, прошел мимо Индии. Пока Европа за последние триста лет совершила тройной прыжок в искусстве, просвещении и правах личности и крепко обосновалась в счастливом песчаном карьере социальных реформ и законов, властелины Индии кормили своих людей жидкой кашицей из несусветного мистицизма и религии. Никаких школ, колледжей, судов, больниц, дорог, электричества, воды, прогресса.
Обладающие большим пропагандировали достоинство меньшего.
С увеличением их бесчисленных безделушек из жадеита, рубинов и бриллиантов их дворцы становились все более и более барочными, их машины, сделанные на заказ, доставлялись с завода Роллс- Ройса, их гаремы лопались от такого количества красивых женщин, что мужчине нужно иметь сотню фаллосов, чтобы удовлетворить их всех. В то время как их привилегии росли, индийский народ становился все беднее и беднее. Однажды великая цивилизация — источник науки, астрономии, медицины, литературы и философии — Индия станет территорией нищих и невежественных людей, которыми будут править глупцы и ничтожные люди.
«Но, — сказал Сиед, — не все потеряно». Однажды на субконтиненте произойдут изменения: забурлят идеи, люди придут в движение, появятся новые творческие силы. Он утверждал, что есть люди в Пуне, Бомбее и в Пенджабе, Бенгале (об одном из них ходили слухи в Южной Африке), которые говорили на новом языке с невероятной уверенностью. Они появлялись — но одному или по двое, адвокаты и учителя — на образовательных тропах, проложенных британцами. И Сиед надеялся, что они вскоре начнут ставить вопросы, которые вынудят беспомощное индийское правительство и алчных колонистов искать убежище.
Вопрос, который уничтожит королей,
Который позволит людям воспользоваться их правами.
Катерина вскоре прекратила выходить с Радьярдом и его бандой. Теперь они казались ей неоперившимися юнцами, играющими в школьные игры. Даже граф Владимир. Его знание искусства и литературы выглядело просто эстетической прихотью, пустым тщеславием без реальной цели. Обычной
