Профессор, эти слова что-то определяли, потом забылись. Точно также потеряло смысл слово мутант: похоже, нынче труднее отыскать нормального, чем двухголового. Фауст поймал себя на этих отвлеченных мыслях и решил, что любопытно было бы взглянуть на абсолютно нормального, просто посмотреть и сравнить. Например, чтобы узнать, сколько у него пальцев на руках и ногах. Шесть и четыре, как у Профессора, или по три там и там, как у Гермов. Если меньше, то как они ими управляются, если больше, то зачем лишние? Вот у него — по пять, по крайней мере пара крайних ни к чему, можно было бы и без них…
Да, так вот Индус вернулся с женой. Красивой, непохожей на других женщин. Сказал, что купил. Хотел на ней зарабатывать. Думал продавать ее всем желающим с ней переспать. Только из этого ничего не вышло. Вокруг его лачуги несколько дней дежурили зеваки, надеясь взглянуть на дурака, пожелавшего бы расстаться с пачкой галет или убитой кошкой ради пяти минут удовольствия. Зевакам не повезло, как и Индусу. Дураков не нашлось. Тогда они, обманутые в своих надеждах, разгромили лачугу этого старика, убили его самого, женщину, правда, оставили жить: жизнь ее охранялась законом. Позабавились, кто хотел, и отпустили. Один из зевак захотел взять ее себе в жены, но ему проломили камнем голову. Это было справедливо: в демократическом государстве, где все равны перед лицом военной опасности, стремление урвать лучший кусок наказуемо…
Чистую бумагу Профессор взял с умыслом. Он предложил Фаусту заняться грамотой. Тот согласился. Ему казалось, что когда-то он умел читать и далее писать. Потом забыл. Потому что важнее было видеть, слышать, обонять, предчувствовать. Видеть, как мерцают в темноте глаза твоего вероятного убийцы. Слышать, как рвет воздух смертоносный снаряд, чтобы успеть спрятаться. Ловить носом первые молекулы отравляющих веществ, чтобы знать, куда бежать и где спасаться. Предчувствовать, когда ударит с неба кислотный ливень.
Фауст выучился читать за две недели. И тут же сделал несколько маленьких открытий.
Он прочитал объявление Юнца на уцелевшей стене его дома — то ли магистрата, то ли партийного комитета. Тот извещал жителей, что продолжает набор детей в возрасте пяти-тринадцати лет в отряд Всемирного Спасения. Объявление глупое. Потому что большинства попросту не умело читать. Потому что, как подозревал Фауст, детей такого возраста в мире вовсе не осталось. Разве что в самом отряде Юнца. Да и те произошли случайно, из пробирок.
Другой раз Фауст читал плакаты и транспаранты, которые носили участницы демонстрации. В демонстрации принимали участие около шестидесяти или ста женщин. Они в угрюмом молчании ходили вокруг их квартала. К палкам и кускам железной арматуры были прикреплены тряпки, исписанные где сажей, где краской. «Война — до победного конца!» «Даешь равноправие женщин!» «Мы хотим рожать!» «Нет убийствам и насилию!» «Все народы равны!» «Каждый должен стать бойцом!» «Нет — атому!»
Целых три дня демонстрация, возникшая почти стихийно, шествовала вокруг квартала. Точнее того, что было кварталом, если было когда-нибудь. Проходя по площади, женщины скандировали «Долой! Долой!» Потом шагали молча. И в третий день хлынул дождь. Участницы бросились врассыпную, сбивая друг друга с ног. Дождь был умеренной силы: он только разъел тряпки и одежду на упавших и обжег их. Они извивались и кричали от боли. Потом все, Фауст подсчитал, двенадцать женщин, обнаженные, обожженные, помогая друг другу, потащились в Западный квартал. Двигались молча. После них в лужах оставались пучки волос и клочья плавящейся кожи. Двое упали. Их оставили. Десять шли и знали, куда. В Западном квартале не жили ни кошки, ни крысы, там питались человечиной. Об этом обычно старались не вспоминать. Эти десять вспомнили, надеясь найти быстрый конец.
Как-то утром на площади появилось восемь человек в форме войск охраны внутреннего порядка. С ними был мужчина в штатском — в пиджаке, брюках, белой рубашке, стянутой по горлу узким галстуком. Этот прилично одетый господин с помощью солдат взобрался на бетонный куб в центре, на котором прежде стоял памятник великому полководцу. Взрывной волной полководца снесло, а постамент остался. На его цоколе располагались обычно музыканты. Теперь на вершину взгромоздился человек с мегафоном в аккуратном костюме. Он стал призывать к себе народ. Через некоторое время внизу собралось человек двадцать, среди них и Фауст с Профессором.
— Там, на полях сражений за демократию, — выплевывал из себя в мегафон оратор, делая неопределенный жест рукой, — гибнут лучшие сыны отечества. Они проливают кровь за нас с вами. За наши свободы! Они отдают свои жизни за святое дело! Это ваши дети несут миру свет равенства и братства! Это ваши сыновья и братья, мужья и внуки, знакомые и незнакомые вам! Каждый из них достоин вечной славы! Каждый достоин высшей награды! Имя каждого из них кровью вписано в сердце каждого из нас! И пусть в ваших сердцах не меркнут их имена! Пусть ваша горячая любовь станет им наградой. Никто не будет забыт благодарными потомками…
По лицам стоявших с ним рядом Фауст не мог определить, понимают ли они, о чем идет речь. Все смотрели на человека в дорогом необычном костюме и молчали.
— Сегодня, — в голосе выступающего зазвучала торжественная медь, — участники нашего митинга получат подарки от правительства. Это скромный дар тружеников полей труженикам города. К сожалению, транспорт немножко задержался, придется подождать. У вас есть ко мне вопросы?
Вопросов не было. Все ждали.
— Тогда позвольте мне задать вам несколько, — оратор с помощью солдат спустился вниз.
— Положа руку на сердце, ответьте, сограждане, чем вы конкретно помогли делу борьбы нашего правительства с внешними и внутренними врагами? — он встал красиво, вздел руку.
Фауст проследил за его движением, закинул голову.
Небо было сегодня непривычного оттенка. Обычно изжелта-серое, оно отливало голубизной. И прямо над их головой, над площадью клубилось белоснежное облако.
— Облако… — сказал Фауст еле слышно, такое он видел впервые.
Стоящие рядом запрокинули головы. Потом остальные.
— Облако, — выдохнул кто-то.
— Не ядерное… Не кислотное… Чудо! — добавили голоса шепотом.
И все молчали. Пока оно не растаяло. Выступавший тоже некоторое время смотрел в небо, потом заговорил вновь.
— Это облако, — крикнул во всю мощь легких и мегафона, стараясь привлечь внимание, — это — символ. Это знак нашей скорой победы! Успешное наступление идет на всех направлениях, на всех фронтах. И крайне важно, что каждый из вас сделал для торжества во всем мире нашей демократии?! Уверен, очень много, но и очень мало. Вот вы, конкретно, — оратор ткнул пальцем в грудь стоящего рядом мужчины. — Почему вы, такой сильный, здоровый, не идете на войну? Пусть не с внешними врагами — с внутренними? В войска охраны внутреннего порядка или музыкальный взвод? А?
Через головы зевак Фауст разглядел, что оратор тычет пальцем в грудь Толстяка.
— Я что? Я как все, — тот попробовал уклониться от указующего перста, вдвинуться спиной в ряды остальных.
— Капитан, — обернулся выступавший к командиру отряда, — он, как и все мы, желает записаться в армию, но не знает как это сделать. Запишите его.
Хлопок выстрела. Оратор ойкнул и упал. В руке у Толстяка матово поблескивал пистолет.
— Ну-ка, вычеркивай меня, — Толстяк навел ствол на капитана.
— Я еще не успел записать, — растерянно пробормотал тот, поднимая над головой блокнот и ручку, — Можете посмотреть…
— Все равно, — вычеркивай, — прохрипел Толстяк, пистолет в его руке подпрыгивал от напряжения.
— Пожалуйста, — капитан стал усердно черкать по чистой странице.
— Вырви листок и сожри его. Быстро.
— Пожалуйста…
— Рубашку белую испортил, — осуждающе произнесла какая-то женщина, не отрывавшая глаз от оратора, истекающего кровью.
В этот момент кто-то сзади ударил Толстяка по руке и выбил оружие. Капитан тотчас выплюнул непрожеванный листок бумаги.
— Расстрелять тебя, что ли? — протянул он задумчиво, обращаясь к Толстяку. — У нас еще в трех
