местах выступления на сегодня запланированы, а ты его кокнул. Кто тебя просил? Пусть бы говорил себе, это его работа…
— Зачем он в меня пальцем тыкал? — тихо возразил Толстяк, обливаясь потом, не сводя глаз с черного дула автомата, направленного на него. — Обещал, что подарки будут, а сам…
— Транспорт с подарками сейчас подъедет, — не очень уверенно сказал капитан, понимавший, что за невыполнение этого обещания толпа может растерзать их. — Транспорт будет! А с тобой что прикажешь делать? И с этим?
— Незаменимых нет, — подсказал кто-то из толпы.
— Верно, — капитан принял решение. — Надевай его костюм, будешь выступать вместо него. У нас еще в трех местах выступления.
— Я не сумею.
— Придется расстрелять тебя.
— Тогда согласен.
Толстяк склонился над прежним оратором, ловко стащил с него одежду. Разделся сам. Кряхтя и охая, стал влезать в черный костюм.
— Опять ему повезло, — заметил кто-то..
— О чем хоть говорить? — спросил Толстяк капитана, рассматривая галстук. — Эту штуку тоже надевать?
— Обязательно, раз у него была. А говорить о чем? Я почем знаю? О чем хочешь, о том говори. Патриотическое. Главное, чтоб не меньше часа. За каждые последующие пять минут оплата по повышенному тарифу. За непосредственное общение с народом — премиальные.
— Чихал я на премию!
— Дело твое.
— Едет!
Из-за развала ратуши или магистрата показалась повозка.
— Катафалк, — оказал Профессор, глядя на нее. — Раньше на таких покойников возили.
— Никому не двигаться, — рявкнул капитан, — раздача в порядке очереди.
Он опоздал. Пущенный рукой Герма обломок кирпича раскроил череп старого коняги, тащившего катафалк. Конь взбрыкнул, дернулся, катафалк завалился набок. Куча содержимого вывалилась на выщербленные бетонные плиты. В воздухе повис запах гнилого картофеля. Про капитана и то команду забыли. Несколько минут вокруг повозки бурлил круговорот человеческих тел, Фауст в первое мгновение тоже хотел броситься туда, но Профессор удержал его.
— Пошли, что ли? — сказал капитан Толстяку. — Эх, этот не успел сообщить всем, что скоро здесь будет проезжать Глава Правительства. Ну да все равно. Идем. Ты, толстый, в Западном квартале особо не разглагольствуй. Ровно час. Ни полминуты больше. Никаких обещаний. Шагай давай.
И Толстяк двинулся прочь с площади впереди отряда из восьми человек. Один из бойцов охраны внутреннего порядка по-прежнему целил ему в спину. Ботинки бывшего оратора на Толстяка не налезли, и он нес их в руках. На ягодицах и меж лопаток костюм лопнул по швам, издали казалось, будто человека пытались разрезать надвое, да не докончили.
Мимо Профессора с Фаустом пробежал Герм. Правый глаз его светился фиолетовым кровоподтеком и счастьем, по подбородку струилась кровь. Одной рукой он сжимал кусок задней ноги коня, другой нож.
— Приходите потом на пир, — прошепелявил он и выплюнул изо рта сгусток крови вместе с зубом, и рассмеялся довольный.
— Нож у него из наших, — заметил Фауст, когда Герм исчез среди развалин.
— Взял, наверное, — ответил Профессор, — надо было ему сразу подарить, а мы не догадались. Он и взял.
Вскоре на площади они остались вдвоем. Профессор стоял, опустив очи долу, размышляя о чем-то тягостном, Фауст прислушивался к себе и окружающему.
— Ракета, — крикнул Фауст и потащил Профессора прочь, повинуясь инстинкту самосохранения.
Взрывной волной их разбросало в разные стороны. Ракета ударила в бетонный куб в центре площади. На этом месте образовалась огромная воронка. Фауст отыскал Профессора среди обломков. Тот был жив и даже не ранен. Фауст присел рядом с ним, дожидаясь, пока он оправится от падения. Он поймал себя на мысли, что ему стало бы плохо, если бы вдруг этот стареющий чудак погиб. Чем объяснить его привязанность к человеку, мало приспособленному к этому жестокому миру? За исключением приглашений на «пиры» к Гермам, нет от него практической пользы. Даже наоборот: приходится постоянно брать его в расчет, отправляясь за добычей. И дело тут не только в привычке. Вот к Кисочке он тоже привык, когда та жила с ними постоянно, но нет ее, и ничего вокруг не меняется. Ничто не изменится, если с ней случится непоправимое. С Профессором по-другому…
Фауст стряхнул оцепенение: недалеко от них прошли к площади музыканты. По двое в ряд. К груди они прижимали инструменты, локтями придерживая автоматы, висевшие за плечами. Они подошли к краю ямы, над которой еще клубилась пыль, расположились полукружием. Минуту или две звучала какофония настройки. Затем дирижер жестом подозвал ближнего к себе со скрипкой, ткнул пальцем в ноты на пюпитре.
— Тебе не кажется, — спросил Фауста Профессор, тряся головой, — что их дирижер не только нем, но и глух?
— Мне кажется, что они давно сошли с ума… Интересно, что они играют?
— Это Бетховен. Соната № 14. «Лунная».
— О чем это?
— Трудно сказать. Наверное, как и вся музыка, — о жизни, смерти и любви…
— Значит, ни о чем, но красиво.
Они поднялись и пошли к себе. Пока звучала музыка, можно было идти не таясь.
Утром зазвонил будильник, и Профессор закричал Фаусту: вставай! Тот выскочил из-под плиты наружу, прислушался, принюхался: откуда опасность.
— Я вспомнил, — кричал из глубины норы Профессор, — сегодня вторник, наш рабочий день, иди сюда, помоги найти жетоны.
На работу нужно было идти через три квартала на север. Там пролегала широкая дорога, по которой, случалось, проезжали авто. Там в чудом уцелевшем домике располагалось бюро пролетарского труда. Домик был обнесен в два ряда колючей проволокой, а на его крыше высилась вращающаяся башня со спаренными пулеметами.
В принципе на работу можно было и не ходить. Это ничего не меняло. Многие из соседей так и поступали, но жетончики подавляющее большинство хранило свято. Кусочки железа с выбитыми на них цифрами являлись своеобразными паспортами, знаком гражданства. Утеря их или продажа приравнивались к государственной измене и карались смертной казнью. Как им объяснял заведующий бюро пролетарского труда, по номерам на алюминиевых бляшках можно было точно установить, где человек живет. Это называлось системой прописки. Раньше, говорят, было по-другому, громоздко, сложно. Теперь просто. Вставляют жетон в щель машины, нажимают кнопку, и та выбрасывает бланк с данными о человеке. Однако Фауст, глядя на пузатый агрегат в бюро, сомневался, что тот действительно может что-то помнить. И работать вообще. Единственное, ради чего стоило иногда ходить на работу — возможность получить энное количество продуктов питания. Их выдавал сам заведующий бюро — угрюмый человек, с огромной лысой головой на тонкой длинной шее. На рукаве его френча устаревшего образца красовались шевроны ветерана войны, на которой он оставил обе ноги. Страстью заведующего были разговоры о солдатском бытье, атаках, видах вооружения, потому-то Профессор пользовался у него особенным уважением: он умел слушать и поддерживать его беседу.
Откровенно, Фауст никогда не понимал, каким образом ухитряется заведующий бюро пролетарского труда изыскивать работу для всего населения, ведь тот никуда не выходил из своей резиденции. Но оставалось фактом, что тот каждое утро выписывал наряды, аккуратно подкалывал их в папку, дотошно объяснял каждому, куда идти и что делать. Впрочем, разнообразием виды работ не отличались, чаще
