ГЛАВА VI,
в которой мистер Уокер продолжает оставаться в затруднительном
положении, но покорно переносит выпавшие на его долю невзгоды
Потеряв всякую надежду ускользнуть от своих врагов и считая долгом мужчины более от них не уклоняться, но встретиться с ними лицом к лицу, достойный подражания герой решил покинуть роскошные, хотя и несколько тесные апартаменты, предоставленные ему мистером Бендиго, и претерпеть мученичество во Флитской тюрьме. И вот в сопровождении вышеупомянутого джентльмена он переехал в тюрьму ее величества, вручив себя попечению тамошней стражи; он не обратился за разрешением жить за пределами тюрьмы (что по тем временам значительно облегчало положение многих должников), ибо прекрасно знал, что ни одна душа на свете не согласилась бы поручиться за то, что он выплатит те колоссальные суммы, которые он задолжал и из-за которых подвергся аресту. Не важно, в каких именно цифрах выражались эти суммы; мы не собираемся удовлетворять любопытство читателя на этот счет. Во сколько сотен или тысяч фунтов исчислялся его долг, было известно лишь его кредиторам; он оплатил первый иск, как было сказано выше, и тем самым выказал намерение оплатить все векселя до последнего фартинга.
В домике на Коннот-сквер, куда, простившись с мужем, вернулась Морджиана, ее встретил в дверях мальчик-слуга, изъявивший желание немедленно получить жалованье; на желтом шелковом диване сидел весьма непрезентабельного вида человек в очень потрепанном пальто (поставив перед собой на альбом кружку пива, дабы не испортить столик розового дерева). Этот непрезентабельного вида человек заявил, что пришел за мебелью, которая подлежала изъятию в счет одного из неоплаченных исков. Другой джентльмен, столь же мало презентабельный, сидел в столовой, читая газету, и пил джин; он представился миссис Уокер как судебный исполнитель еще по одному иску и тоже собирался изымать какое-то имущество.
— На кухне сидит еще один, — предупредил мальчик-слуга, — он описывает мебель и грозится посадить вас в тюрьму за то, что вы стащили и потихоньку заложили посуду.
— Сэр, — проговорил мистер Вулси (ибо этот достойный джентльмен проводил Морджиану домой), — сэр, — сказал он, потрясая своей палкой перед молодым слугой, — если вы позволите себе еще хоть одно оскорбительное замечание, я сорву все пуговицы с вашей куртки. (Так как вышеупомянутых украшений на куртке было не менее четырехсот штук, слуга умолк.) Для Морджиа-ны было великим счастьем, что ее сопровождал честный и преданный портной. Этот добрый малый целый час терпеливо дожидался ее в приемной комнате долговой тюрьмы, предвидя, что по дороге домой Морджиане потребуется защитник; и читатель еще более оценит его доброту, когда мы скажем, что, пока он сидел в приемной комнате, он подвергался насмешкам, — да что там насмешкам! — форменным оскорблениям со стороны некоего корнета Фипкина из голубой гвардии, посаженного в тюрьму по иску, предъявленному ему 'Линей, Булей и Кo', — ибо сей корнет как раз завтракал в то время, как его настойчивый кредитор входил в приемную. Корнет (восемнадцатилетний богатырь ростом в пять футов и три дюйма в сапогах, задолжавший пятнадцать тысяч фунтов) был страшно зол на этого упрямого кредитора, и заявил ему, что, если бы не тюремные решетки, он вышвырнул бы его в окно; затем он вознамерился свернуть портному шею, но Вулси выставил вперед правую ногу и привел в боевую готовность кулаки. 'А ну, попробуй!' — сказал он молодому офицеру, после чего корнет обозвал портного грубияном и вернулся к прерванному завтраку.
Когда судебные исполнители завладели домом мистера Уокера, миссис Уокер вынуждена была искать прибежища у своей матери по соседству с 'Седлерс-Уэлзом', а сам капитан обосновался со всеми удобствами во Флите. У него были с собой кое-какие деньги, которые позволили ему устроиться там вполне роскошно. Он был окружен лучшим тамошним обществом, состоявшим из нескольких выдающихся в своем роде молодых джентльменов самого благородного происхождения. По утрам капитан садился за карты и курил сигары, а по вечерам — курил сигары и вкушал обед. После отменного обеда — снова садился за карты, и так как он был опытным игроком и чуть ли не двадцатью годами старше большинства своих приятелей, он почти неизменно выигрывал; получи он в самом деле чистоганом все выигранные деньги, он смог бы выйти из тюрьмы и сполна расплатиться со всеми своими кредиторами, в том случае, конечно, если бы он этого пожелал. Какой смысл, однако, слишком подробно заниматься такими подсчетами, когда молодой Фипкин заплатил ему на самом деле только сорок фунтов из семисот, вручив на остальную сумму несколько векселей; Элджернон Дьюсэйс не только не заплатил ему проигранных трехсот двадцати фунтов, но еще занял у него же семь шиллингов и шесть пенсов, кои и остался должен ему по сей день; а лорд Дублкитс, проиграв капитану девятнадцать тысяч фунтов в орлянку, отказался платить вовсе, ссылаясь на свое несовершеннолетие и на то, что играл в нетрезвом состоянии. Может быть, читатель помнит заметку, обошедшую все газеты, под названием 'Дуэль во Флите': 'Вчера утром (во внутреннем дворе позади водокачки) лорд Д-бл-ктс и капитан Г-в-рд У-р (судя по всему: близкий родственник его светлости герцога Н-р-фл-ка) сошлись на поединке и обменялись двумя выстрелами. Секундантом этих молодых благородных отпрысков был майор Грош (у которого, кстати сказать, в данный момент нет ни гроша за душой) и капитан Пэм, оба из драгун. Говорят, что причиной ссоры послужила карточная игра, во время которой, как нам стало известно, доблестный капитан довольно грубо обошелся с носом благородного лорда'. Услышав эту новость в 'Сэдлерс-Уэлзе', Морджиана чуть не лишилась от ужаса чувств; она тут же бросилась во Флитскую тюрьму и с обычной горячностью, проливая, как всегда, потоки слез, прижала к груди своего супруга и повелителя, к вящему неудовольствию этого джентльмена, находившегося как раз в это время в обществе Пэма и Гроша и не особенно мечтавшего о том, чтобы его хорошенькая жена слишком часто появлялась в ограде столь малопочтенного заведения, как Флитская тюрьма. Он еще не настолько утратил стыд, чтобы позволить ей поселиться с ним вместе в тюрьме, несмотря на ее неоднократные просьбы.
— Достаточно того, — с мрачным видом говорил он, возводя глаза к небу, — что приходится страдать мне, хотя всему виной твое легкомыслие. Но довольно об этом! Я не хочу упрекать тебя за вину, в которой, я уверен, ты сама теперь раскаиваешься, но видеть тебя среди всей этой мерзости и нищеты в столь неприглядном месте было бы выше моих сил. Оставайся дома с матерью и предоставь мне влачить здесь жалкое существование в одиночестве. Вот только, если можно, любовь моя, принеси мне еще того светлого шерри. Мне хочется хоть чем-нибудь скрасить это одиночество, и, кроме того, от вина у меня не так болит грудь. А когда будешь в следующий раз печь для меня кулебяку с телятиной, положи в нее побольше перца и яиц. Я не в состоянии есть ужасное варево, которым нас здесь кормят.
Уокеру во что бы то ни стало хотелось (не могу, право, объяснить почему, но только желание это разделяют очень многие в нашем странном мире) уверить свою жену, что он испытывает невероятные душевные и телесные муки; и эта простая душа с полным доверием, захлебываясь от слез, выслушивала его жалобы; затем, приходя домой, она рассказывала миссис Крамп, как ее драгоценный Говард тает на глазах, как он разорился из-за нее и с какой ангельской кротостью он переносит свое заточение. В самом деле, он так легко и покорно переносил свое заточение, что никому и в голову не могло бы прийти, что он несчастлив. Его не тревожили назойливые кредиторы, — он с утра и до ночи принадлежал самому себе, кормили его хорошо, его окружало веселое общество, кошелек его никогда не пустовал, и никакие заботы его не тяготили.
Миссис Крамп и мистер Вулси относились, быть может, с некоторым недоверием к рассказам Морджианы о бедственном положении ее мужа. Мистер Вулси был теперь ежедневным посетителем 'Сэдлерс-Уэлза'. Его любовь к Морджиане сменилась теплой великодушной отеческой привязанностью; вино, что так благотворно действовало на слабую грудь мистера Уокера, поступало из погребка этого доброго малого; и он пытался тысячью других всевозможных способов порадовать Морджиану.
Она и в самом деле была несказанно рада, когда, вернувшись однажды из Флита, увидела в гостиной миссис Крамп свое любимое большое фортепьяно и все свои ноты, которые добрый портной купил с аукциона при распродаже имущества Уокера. Морджиана была так растрогана, что, когда вечером мистер Вулси пришел, как обычно, к чаю, она расцеловала его (мне ничуть не стыдно признаться в этом), немало напугав этим мистера Вулси и вогнав его в краску. Она села за фортепьяно и спела ему в этот вечер все его любимые песни, старинные песни, а не какие-нибудь итальянские арии. Подмор, ее старый учитель музыки, присутствовавший при этом, пришел в восторг от ее пения и был поражен успехами Морджианы. А когда маленькое общество расходилось по домам, он взял мистера Вулси за руку.
— Позвольте мне сказать вам, сэр, что вы славный малый, — проговорил он.
— Что верно, то верно, — подтвердил первый трагик 'Уэлза' Кантерфилд. Мужчина, чьи кошелек и
