мог бы посвящать стихи, которая стала бы его кумиром вместо тех бестелесных Иант и Зулеек, что питали до сих пор его безудержное вдохновение. Он снова и снова перечитывал любимые свои стихи, он призывал Aima Venus, усладу богов и людей, он переводил оды Анакреона и выбирал подходящие к своему душевному состоянию места из Уоллера, Драйдена, Прайора и прочих поэтов. Он без устали рассуждал о любви в обществе Сморка. Нерадивый учитель толковал ему о чувствах, вместо того чтобы наставлять его по алгебре или греческому языку; ибо Сморк тоже был влюблен. Да и можно ли было, каждодневно общаясь с такой женщиной, не влюбиться в нее? Сморк был безумно (если позволительно назвать безумием слабенькое пламя, тлевшее в груди мистера Сморка) влюблен в миссис Пенденнис. Добродетельная эта женщина, когда сидела внизу в гостиной, обучая маленькую Лору игре на фортепьяно, либо раскраивая фланелевые юбки для жен окрестных бедняков, либо занятая еще какими-нибудь повседневными заботами своей скромной и безупречной христианской жизни, и не подозревала, какие бури бушуют в кабинете на втором этаже в двух сердцах, — Пена, который в своей охотничьей куртке, опершись локтями на зеленый рабочий стол, запустив пальцы в каштановые кудри, не видел раскрытого перед ним Гомера, и мистера Сморка, его почтенного наставника. Разговор у них заходил о Елене и Андромахе. 'Андромаха похожа на мою маму, — уверял Пен. — Но знаете, Сморк, честное слово, я много бы дал, чтобы увидеть Елену'; и он начинал декламировать свои любимые строки, которые читатель найдет в надлежащем месте — в третьей песне. 'Илиады'. Он рисовал ее портреты, — они сохранились до сих пор, — с прямым носом и огромными глазами, и украшал их размашистой подписью 'Артур Пенденнис delineavit et pinxit' [7].
Что до мистера Сморка, то он, само собой разумеется, предпочитал Андромаху. И, соответственно, проявлял необычайную доброту к Пену. Он подарил ему эльзевировское издание Горация, которое мальчику очень нравилось, и маленькое греческое Евангелие, полученное в подарок от матери еще в Клепеме; притащил ему серебряный футляр для карандаша, а уж к занятиям не понуждал его вовсе. Казалось, он вот-вот откроет Пену свою душу; он даже признался ему, что питает к кому-то… привязанность, тайную, но горячую привязанность. Иенденниса это очень заинтересовало, он тут же спросил: 'Скажите; друг мой, она красива? Какие у нее глаза, черные или голубые?' Но помощник пастора Портмена только испустил легкий вздох, возвел глаза к потолку и слабым голосом стал умолять Иена переменить разговор. Бедный Оморк! Он приглашал Пена к обеду в свою квартирку в Клеверинге, над заведением мадам Фрибсби, модистки, а когда миссис Иенденвис приехала однажды в Клеверинг по каким-то делам — скорее всего связанным с тем, что она вскоре перестала носить траур, и снизошла к просьбе младшего священника переждать дождь под его кровлей, — тотчас послал за сдобными булочками. С этого дня софа, на которой она сидела, стала для него священной, а в стакане, из которого она пила, всегда стояли свежие цветы.
Поскольку миссис Пенденнис могла без конца слушать похвалы своему сыну, можно не сомневаться, что плут-наставник не упускал случая побеседовать с нею об этом! предмете. Возможно, ему скучновато бывало выслушивать ее рассказы о великодушии Пена, о храбрости, проявленной им в драке с очень нехорошим большим мальчиком, о его проказах и шутках, о сверхъестественных его способностях в латыни, музыке, верховой езде и пр. и пр., но за то, чтобы побыть в ее обществе, он готов был заплатить и дороже. А дева после таких разговоров всякий раз отмечала про себя, что мистер Сморк — человек очень приятный и образованный. Касательно же своего сына она еще те решила, окончит ли он первым курс в Кембридже и станет архиепископом Квнтерберийским или же выйдет на первое место в Оксфорде и займет пост лорда- канцлера. Что никто во всей Англии с ним не сравнится — в этом, на ее взгляд, не могло-быть ни малейших сомнений.
Она и вообще-то не привыкла много тратить, а оставшись вдовой, сделалась, ради сына, особенно бережлива, пожалуй, даже прижимиста. В первый год, пока она носила траур, в Фэроксе, разумеется, не устраивали приемов. И еще много лет не появлялись на столе серебряные крышки для блюд, разукрашенные гербом Пенденнисов, которыми так гордился покойный доктор. Слуг поубавилось, расходы по хозяйству сократились. Когда Лен не обедал дома, остальные довольствовались более чем скромной трапезой; и сам же Пен возглавил протест всей кухни против плохого качества домашнего пива. Ради сына Элен Пенденнис стала скупиться. Да и кто когда-либо обвинял женщин в справедливости? Ради кого-то одного они вечно жертвуют собой… или другими.
Среда немногочисленных знакомых вдовы не было, как на грех, ни одной девицы, кого Пенденнис мог бы осчастливить бесценным даром, положив к ее ногам сердце, которое он так жаждал кому-то отдать. Иные юноши в подобных случаях дарят свои юные чувства скотнице Долли или бросают нежные взгляды на кузнецову дочку Молли. Но Пен считал, что: потомок знатного рода Пенденнисов не может пасть так низко. Он был слишком горд для пошлых интрижек, а против соблазнения, если бы такая мысль у него возникла, сердце его восстало бы, как против всякого низкого или бесчестного поступка. Мисс Минни Портмен была слишком старая, слишком толстая и слишком любила читать 'Древнюю историю' Роллена. Обе мисс Доски, дочери адмирала Доски (обучавшиеся в школе св. Винсента), возмущали Пена лондонскими замашками, которые они привозили с собой в деревню. Три дочки капитана Гландерса (50-го гвардии драгунского полка в отставке) еще бегали в фартучках из сурового полотна и в косичках, завязанных грязными розовыми лентами. Не обученный танцевальному искусству, юноша не ездил в Чаттерис на городские балы, где он мог бы встречаться с представительницами прекрасного пола. Словом, он не был влюблен, потому что ему не в кого было влюбиться, и юный проказник день за днем выезжал на поиски Дульцинеи, и с бьющимся сердцем и тайной надеждой заглядывал в коляски и кареты, проезжавшие по широким дорогам: а вдруг она едет вон в той желтой карете, что въезжает в гору, или ею окажется одна из трех девиц в касторовых шляпках, что сидят в медлительном тарантасе, которым правит толстый старик в черном? В карете ехала сердитая старуха лет семидесяти с горничной, своею ровесницей. Три девицы в касторовых шляпках были не более прелестны, чем репа, росшая вдоль дороги. Что бы он ни делал, куда бы ни ездил, сказочная принцесса, которую нашему Пену предстояло спасти и назвать своей, все не появлялась.
Об этих предметах он не беседовал с матерью. То был его собственный мир. У всякой пылкой, мечтательной души есть тайное убежище, где она может резвиться. Не будем отнимать его у наших детей неловкой слежкой или нудным вмешательством. Нечего было Актеону лезть туда, где купалась Диана. Если ваш сын — поэт, прошу вас, сударыня, оставляйте его иногда в покое. Даже ваш превосходный совет может прийтись не ко времени. Может быть, мысли этого ребенка недоступны даже вашему великому уму, а мечты столь робки и стыдливы, что не захотят обнажаться в присутствии вашей милости.
Элен Пенденнис одною силою материнской любви разгадала многие тайны своего сына. Но она хранила их в сердце и молчала. К тому же она уже давно решила, что Пен женится на маленькой Лоре; ей исполнится восемнадцать лет, когда Пену будет двадцать шесть и он окончит курс в университете; и уже совершит путешествие по Европе; и прочно поселится либо в Лондоне, где будет удивлять всю столицу своей юридической ученостью и красноречием, либо — еще лучше — в уютном пасторском домике с розами в саду, возле романтической старой церкви, увитой плющом, и с кафедры этой церкви будет произносить самые восхитительные проповеди, какие только людям доводилось слышать.
В ту пору, когда в груди нашего славного Пена бурно теснились столь естественные страсти, он прискакал однажды в Чаттерис, чтобы сдать в еженедельник 'Хроника графства' потрясающее по силе чувства стихотворение для ближайшего номера; и, заехав в конюшню гостиницы 'Джордж', где он всегда оставлял лошадь, повстречал там старого знакомого. Пен что-то наказывал конюху насчет Ребекки, как вдруг во двор въехала роскошная, с красными колесами коляска цугом и возница прокричал громко и покровительственно: 'Ого, кого я вижу, Пенденнис?' Под огромной шляпой и множеством шинелей и шейных платков, в которые он был облачен, Пен не сразу разглядел лицо и фигуру бывшего своего школьного товарища мистера Фокера.
За год сей джентльмен сильно переменился. Юноша, всего несколько месяцев тому назад подвергавшийся (за дело!) наказанию розгами и тративший все свои карманные деньги на пирожки и миндальные конфеты, теперь предстал перед Пеном в обличье, которое суд общества, — а я в этом смысле верю ему не меньше, чем словарю Джонсона, — именует 'щегольским'. В ногах у него сидел бульдог, в малиновом шейном платке торчала булавка, тоже в виде бульдога, только золотого; меховой жилет зашнурован был золотыми цепочками; поверх зеленого короткого жакета с плетеными металлическими пуговицами надет белый сюртук с пуговицами огромными и плоскими, на каждой из коих было выгравировано какое-нибудь дорожное или охотничье происшествие. Все эти украшения выставляли молодого человека в столь выгодном свете, что вы затруднились бы сказать, на кого он более походят — на
