многочисленные баночки с помадой и духами, а также коллекцию гравюр, изображавших разных женщин, сплошь печальных и по большей части в маскарадных костюмах или в дезабилье, коими были увешаны чистенькие стены этого изящного убежища. Медора с рассыпавшимися по плечам волосами утешалась игрой на гитаре в отсутствие своего Конрада; принцесса Флер де 'Мари (из 'Парижских тайн') печально строила глазки сквозь решетку монастырской кельи, где она чахла, как птица в клетке; Доротея из 'Дон-Кихота' нескончаемо мыла в ручье свои белые ноги, — словом, то была весьма изящная галерея, достойная столь горячего поклонника прекрасного пола. А в кабинете Сибрайта, наряду с малюсенькой библиотечкой по юриспруденции, одетой в кожу новорожденных телят, имелось еще изрядное количество греческих и латинских книг, которые он не мог читать, и английских и французских стихов и романов, которые он читал чересчур прилежно. За рамой зеркала до сих пор торчали пригласительные карточки от минувшего сезона; и о профессии юриста напоминала разве что картонка с париком и золоченой надписью 'П. Сибрайт, эсквайр', стоявшая на средней полке книжного шкафа рядом с бюстом Венеры.
Вместе с мистером Сибрайтом квартировал мистер Бангхем, любитель спорта, женатый на богатой вдове. Мистер Бангхем не имел практики, в квартиру заглядывал дай бог три раза в триместр, уезжал на сессии по тем неисповедимым причинам, по которым юристы этим занимаются, — и комната его служила большим подспорьем Сибрайту, когда тот приглашал к обеду друзей. Должно признаться, что эти два джентльмена не имеют к нашей повести ни малейшего касательства и, вероятно, больше в ней не появятся; но, поднимаясь к Пену, мы не могли не заглянуть к ним в дверь, благо она стояла отворенная: так, когда нам случается бывать на Стрэнде, или в клубе, или даже в церкви, мы не можем не заглянуть мимоходом в лавки, или в тарелку к соседу, или под шляпки женщин, сидящих на ближайшей скамье.
Спустя много, много лет после описываемых нами событий Лора призналась однажды, краснея и весело смеясь, что читала некий нашумевший в свое время французский роман; и когда ее муж удивленно спросил, как могла попасть ей в руки такая книга, отвечала, что было это в Темпле, когда она жила в квартире мистера Сибрайта.
— И еще в одном грехе я тогда не созналась, — добавила она. — Я как-то открыла лакированную картонку, которая там стояла, вынула из нее ужасно смешной парик, надела его и смотрелась в зеркало.
Что если бы в такую минуту Пэрси Сибрайт вошел в свою спальню? Что бы он сказал, этот галантный плут? Как померкла бы прелесть всех его нарисованных красавиц в причудливых нарядах перед этой, живой! Ах, давно миновали эти дни, — когда Сибрайт был еще холост и не сделался еще судьей графства — когда люди были молоды — когда почти все были молоды. Теперь молоды другие, а наше время прошло.
Едва ли Пен был очень уж болен в ту пору, когда мисс Лора примеривала парик; иначе, хоть она почти совсем охладела к своему кузену, простое чувство приличия не позволило бы ей шалить и наряжаться.
Но за последние дни случилось много такого, что могло оправдать ее веселость, и в Темпле, вокруг постели Пена, собрался целый кружок наших друзей и знакомых. Во-первых, из Фэрокса прибыла Марта, служанка миссис Пенденнис: ее вызвал майор, справедливо полагая, что это пойдет на пользу и матери и сыну, которым постоянное присутствие миссис Фланаган (чаще прежнего черпавшей духовное утешение в бутылке) едва ли могло быть приятно. Итак, Марта приехала и принялась ухаживать за своей хозяйкой, и только тогда миссис Пенденнис, ни разу до тех пор не отдыхавшая, с благодарным сердцем покинула сына и улеглась поспать на соломенном тюфяке Уорингтона, среди его книг по математике.
Правда, к этому времени в состоянии Артура уже произошла заметная перемена к лучшему. Лихорадка отступила перед микстурами, мушками и ланцетом доктора Бальзама и если еще возвращалась, то редко и ненадолго; бред сменился ясностью мысли; настал день, когда Пен нежно расцеловал мать за то, что она к нему приехала, позвал к себе Лору и дядюшку (обоих, каждого по своему, поразил его изможденный вид, его исхудавшие руки, провалившиеся глаза, впалые, обросшие щеки и слабый голос) и, пожав им руки, ласково их поблагодарил; а когда Элен выставила их из комнаты, погрузился в крепкий сон и проспал шестнадцать часов; проснувшись же, заявил, что сильно проголодался. Тяжко болеть, когда о еде и подумать противно, зато как приятно поправляться и ощущать голод — настоящий голод! Увы! С годами радости выздоровления, как и другие радости, теряют свою остроту, а потом… потом приходит та болезнь, от которой уже не выздоравливают.
Тот же счастливый день ознаменовался еще одним приятным событием. В рабочую комнату друзей ворвались сперва густые клубы табачного дыма, а затем высокий детина с сигарой в зубах и саквояжем под мышкой — Уорингтон, примчавшийся из Норфолка в ответ на письмо, которое ему догадался послать мистер Бауз. Правда, письмо не застало его дома, и восточные графства в то время еще не могли похвалиться железной дорогой (просим читателя отметить, что анахронизмы мы допускаем только умышленно, в тех случаях, когда смелая перестановка событий во времени содействует утверждению какой-нибудь важной нравственной истины); словом — Уорингтон, вместе с прочими счастливыми предзнаменованиями, появился только в тот день, когда стало ясно, что дело пошло на поправку.
Он отпер дверь своим ключем и не особенно удивился, обнаружив, что квартира его больного друга отнюдь не пуста и что в одном из кресел смирно сидит его старый знакомый — майор и слушает или делает вид, что слушает, как молодая девушка мягким, низким голосом читает ему вслух пьесу Шекспира. При появлении рослого мужчины с сигарой и саквояжем девушка вздрогнула, умолкла и отложила книгу. А он покраснел, швырнул сигару в прихожую, снял шляпу и отправил ее следом за сигарой, а сам, подойдя к майору, стал трясти ему руку и расспрашивать об Артуре.
Майор отвечал бодрым, но чуть дребезжащим голосом — удивительно, до чего волнение его состарило! Коекак ответив на рукопожатие Уорингтона, он начал рассказывать ему новости: кризис миновал, к Артуру приехала мать со своей воспитанницей, мисс…
— Можете ее не называть, — с воодушевлением перебил Уорингтон, радостно возбужденный доброй вестью об Артуре… — Можете не называть себя, я сразу понял, что это Лора.
И он протянул ей руку. Он смотрел на нее, говорил с ней, а глаза под косматыми бровями светились нежностью и голос срывался. 'Так вот она — Лора!' — кажется, говорил его взгляд. 'Так вот он — Уорингтон, — отвечало сердце великодушной девушки, — вот он, герой Артура, храбрый, отзывчивый, приехал за сотни миль выручать друга!' Но вслух она только сказала: 'Благодарю вас, мистер Уорингтон', — и, вся зардевшись, еще успела порадоваться, что лампа у нее за спиной и раскрасневшееся лицо в тени.
Пока они так стояли друг против друга, дверь из спальни Пена неслышно отворилась, и Уорингтон увидел еще одну леди: взглянув на него, она обернулась к кровати и, подняв руку, сказала: 'Тсс!'
Элен хотела предостеречь Пена, но он тут же крикнул еще слабым, но веселым голосом: 'Входи, Молодчага! Входи, Уорингтон. Я сразу узнал, что это ты, дружище, по дыму'. И протянул ему худую, дрожащую руку, а на глазах у него выступили слезы — так он обрадовался и так еще был слаб.
— Я… прошу прощения за сигару, сударыня, — произнес Уорингтон, вероятно впервые в жизни устыдившись своей греховной склонности к табаку.
— Да благословит вас бог, мистер Уорингтон, — только и ответила Элен.
На радостях она готова была расцеловать Джорджа. И, однако, дав друзьям время для короткого, очень короткого свидания, счастливая, но неумолимая мать выслала Уорингтона в гостиную, к Лоре и майору, которые так и не возобновили чтение 'Цимбелина' с того места, на котором их застал законный хозяин квартиры.
Глава LIII
Выздоровление
Теперь мы почитаем своим долгом сообщить публике, читающей эту правдивую повесть, о некоем обстоятельстве, пусть и весьма нелестном и даже позорном для главного героя романа. Когда Пенденнис заболел горячкой, он в какой-то мере страдал и от мук любви; но когда он начал поправляться (после того как ему, согласно предписаниям доктора, пускали кровь, и обрили голову, и облепляли его мушками, и пичкали лекарствами), — короче говоря, когда телесная болезнь прошла, оказалось, что сердечный недуг тоже покинул его, и теперь он был влюблен в Фанни Болтон не больше, чем мы с вами, а ведь мы люди
