И я склонен думать, что именно это мнение и вытекающее из него отношение англичанина к иностранцу, которого он удостаивает визитом, эта убежденность в собственном превосходстве, позволяющая каждому владельцу английской шляпы высоко держать голову повсюду — от Сицилии до Петербурга, вызывает к нам ненависть: за нее-то нас и ненавидят с такой силой во всей Европе, за нее больше, чем за все наши маленькие победы, о которых многие французы и испанцы и не слыхивали, за эту поразительную, неукротимую гордыню островитян, которая одушевляет милорда в его дорогой карете, точно так же как и лакея Джона на запятках этой кареты.
Если вы прочтете старые хроники войн с французами, то найдете там точно тот же тип англичанина и тот же характер народа при Генрихе V, точно ту же спокойную и властную манеру, что и у наших доблестных ветеранов, сражавшихся во Франции и в Испании. Разве вы никогда не слыхали, как полковник Катлер и майор Слэшер беседуют о войне после обеда? Или как капитан Бордер описывает свою стычку с 'Неукротимым'?
— Черт возьми этих ребят, — говорит Бордер, — они отлично воюют. Мою атаку отбивали три раза, прежде чем я захватил корабль.
— А эти чертовы карабинеры Мило, — говорит Слэшер, — что они сделали с нашей легкой кавалерией! — Этим выражается некоторое удивление, что французы вообще могут устоять против англичан, и добродушное недоумение, что у этих бешеных, тщеславных французишек в самом деле нашлось мужество сопротивляться англичанам. Легионы таких англичан сейчас покровительствуют Европе, оказывая любезность папе, снисходя к королю Голландии и удостаивая вниманием прусские парады; когда к нам приезжал Николай, который привык ежедневно перед завтраком производить смотр четверти миллиона усатых солдат, мы повезли его в Виндзор и показали ему целых два полка по семь сотен англичан в каждом, словно говоря: 'Вот, мой милый, полюбуйся на них. Это англичане, и они тебя когда хочешь побьют, как говорится в детской песенке'. Английский сноб давным-давно утратил всякий скептицизм и может вполне добродушно потешаться над чванными янки или над дурачками-французишками, которые считают себя идеалом человеческой породы. Это они-то, еще чего!
К таким мыслям я пришел, слушая разговор одного старика в 'Отель дю Нор' в Булони, человека, видимо, того же сорта, что и Слэшер. Он вышел к завтраку и уселся за стол с сердитым выражением налитого кровью лица цвета семги, задыхаясь в туго стянутом галстуке с поперечными полосками: белье на нем и все прочее обмундирование было до того накрахмаленное и безупречно чистое, что всякий сразу мог признать в нем любезного соотечественника. Только наш портвейн и другие замечательные традиции могли породить столь наглую, столь тупую, столь джентльменскую фигуру. Через некоторое время он обратил на себя наше внимание, проревев разъяренным голосом: 'О!' [38]
Все обернулись на это 'о', решив, что полковник, судя по его физиономии, терпит невыносимые муки, но лакеи поняли его лучше и, ничуть не тревожась, принесли полковнику чайник. 'О', видимо, означает по- французски кипяток. Полковник полагает, что великолепно говорит по-французски (хотя и презирает этот язык от души). Покуда он глотал дымящийся чай, который с бульканьем и хлюпаньем проходил в пересохшее горло ветерана, к нему присоединился приятель, весь сморщенный и в черном, как смоль, парике, видимо, тоже полковник.
Оба старых воина, покивав друг другу головой, скоро приступили к завтраку и разговорились, а нам повезло: мы подслушали кое-что о прежних войнах и о приятных перспективах будущей войны, которую старики считали неизбежной. Оба они презирали французский военный флот, фыркали на их торговый флот; объясняли, как, случись война, был бы сразу выстроен кордон (да, кордон, черт возьми) из судов вдоль всего побережья и как (черт возьми) они мигом высадились бы на том берегу и задали бы французам хорошую трепку, такую же, как в ту войну, черт возьми. В общем, грохочущая канонада брани не умолкала во все время их разговора.
В зале сидел француз, но так как он прожил в Лондоне не больше десяти лет, то не говорил по- английски, и суть их беседы не дошла до него. 'О родина моя! — сказал я себе. — Не удивительно, что тебя так любят! Если бы я был французом, как бы я тебя ненавидел!'
Этот грубый, невежественный и брюзгливый задира-англичанин появляется во всех городах Европы. Одно из самых тупых созданий на земле, он попирает ногами Европу, проталкивается плечом в галереи и соборы, топчется во дворцах в своем накрахмаленном мундире. В церкви и в театре, на празднестве или в картинной галерее его лицо никогда не меняется. Тысяча восхитительных зрелищ проходит перед его налитыми кровью глазами, но ничто на него не действует. Множество блестящих картин жизни и нравов развертывается перед ним, но не трогает его. Побывав в церкви, он объявляет, что молиться в ней унизительное суеверие, как будто его алтарь — единственный, перед которым можно молиться. Он ходит в картинные галереи, но в искусстве смыслит меньше, чем французский чистильщик обуви. Искусство, природа проходят перед его тупыми глазами, но в этих глазах нет ни искры восхищения — ничто его не трогает, разве только, если на пути ему встретится вельможа из вельмож, и тогда этот чопорный, надменный, самодовольный и непреклонный английский сноб становится смиренным, как лакей, и гибким, как арлекин.
Глава XXX
Английские снобы на континенте
— Какая польза от телескопа лорда Росса? — воскликнул как-то на днях мой друг Панвисский. — Он всего только дает вам возможность видеть на несколько тысяч миль дальше. То, что считалось раньше простыми туманностями, оказывается весьма значительными звездными системами, а за ними вы видите другие туманности, и более сильный телескоп покажет, что это опять звезды, и эти звезды, сверкая и мигая, уходят все дальше в бесконечность. — И тут мой друг Пан, глубоко вздохнув, словно сознаваясь в своей неспособности взглянуть в лицо бесконечности, смиренно откинулся на спинку кресла и залпом осушил большой бокал кларета.
Я же (как и другие великие люди, поглощенный одной идеей) подумал про себя, что звезды подобны снобам: чем больше вы наблюдаете эти светила, тем больше их видите — то в туманных скоплениях, то едва различимо, то ярко и отчетливо, пока они не сольются, мерцая, в бесконечном сиянии и не померкнут в неизмеримо далекой тьме. Я — словно ребенок, играющий на морском берегу. Когда-нибудь появится философ с телескопом, какой-нибудь великий снобограф, установит законы великой науки, которая пока для нас не более чем забава, и определит, разграничит и классифицирует то, что в настоящее время является лишь зыбкой теорией, приблизительной, хотя и эффектной гипотезой.
Да, невооруженным глазом можно проследить только очень немногие, простейшие разновидности снобов. Я иногда думаю, не обратиться ли к публике и не созвать ли конгресс ученых, подобный тому, что собирался в Саутгемптоне, чтобы каждый внес свою лепту и прочел доклад на эту важную тему. Ибо что могут сделать в одиночку немногие отдельные лица, даже применительно к предмету, который нас сейчас интересует? Английские снобы на континенте — правда, их во сто тысяч раз меньше, чем на нашем родном острове, но даже и этих немногих чересчур много. Можно разве поймать отдельный экземпляр то тут, то там. Единицы ловишь, тысячи ускользают. Я заметил всего трех: нынче утром они встретились мне во время прогулки по веселому приморскому городку Булони.
Есть тут беспутный английский сноб, Рафф, который таскается по estaminets и cabarets: [39] он распевает во все горло 'До утра не пойдем мы домой!' и будит полуночное эхо мирных европейских городов, выкрикивая жаргонные английские словечки. Пьяный, весь обросший, он шатается по набережной, когда прибывают пакетботы, и опрокидывает по рюмочке за стойкой тех заведений, где у него есть кредит. Он развязно болтает по-французски: такими, как он, полны долговые тюрьмы на континенте. В бильярдных он играет на бильярде, по утрам его можно видеть за картами и домино. Его фамилией подписаны бесчисленные векселя; очень возможно, что когда-то эта фамилия принадлежала почтенному семейству, ибо английский беспутный сноб, по всей вероятности, начал с того, что был джентльменом, и по ту сторону пролива у него живет отец, которому стыдно слышать имя своего сына. Этот сын даже в лучшие дни не раз обманывал старика родителя, оставил сестер без приданого, обокрал младших братьев. Теперь он существует на средства жены: она прячется в мрачной каморке, чинит
