поношенные платья и кое-как перешивает старье для детей, — самая несчастная и жалкая из женщин.
Бывает так, что эта бедная женщина и ее дочери робко бегают по урокам, обучая английскому языку и музыке, или делают тайком вышивки, чтобы добыть гроши на pot-au-feu; [40] тогда как беспутный Рафф либо прогуливается по набережной, либо опрокидывает рюмку за рюмкой в кафе. Несчастная женщина до сих пор каждый год производит на свет по ребенку, и, вечно притворствуя, старается уверить дочерей в том, что отец у них — порядочный человек, и прячет этого скота с глаз долой, когда он возвращается домой пьяный.
Все эти бедные загубленные души иногда собираются вместе: у них есть свое общество, на которое просто жалко смотреть, — такие у них убогие претензии на благородство, такие натянутые попытки веселиться, такие грустные шутки, так дребезжит их разбитое фортепьяно: ах, тоска берет видеть и слышать все это! Когда жена беспутного капитана Раффа вместе со своими бледными дочерьми угощает грошовым чаем жену тунеядца Дидлера и обе они беседуют о прошлых временах и о том блестящем обществе, которое у них бывало, и едва слышно поют романсы по истрепанным старым нотам, — как раз в то время, когда они развлекаются на свой лад, — вваливается капитан Рафф в грязной шляпе набекрень, и сразу же вся мрачная комнатка наполняется смешанным запахом табака и водки.
Разве не всякий, кому приходилось бывать за границей, встречал капитана Раффа? Имя его время от времени во всеуслышание поминает чиновник шерифа Гемп; но и в Булони, и в Париже, и в Брюсселе живет столько людей его склада, что, держу пари, меня обвинят в грубых личных нападках за то, что я его вывел в этом очерке. Отправляют в ссылку и не таких закоренелых негодяев; гораздо более порядочные люди сейчас вертят ножную мельницу, и, хотя мы самый благородный, самый великий, благочестивый и нравственный народ в мире, я все-таки желал бы знать, где именно, кроме Соединенного Королевства, к долгам относятся как к забаве, а торговцам приходится терпеть эту господскую потеху? Во Франции считается позорным иметь долги. В других европейских странах вы никогда не услышите, чтобы люди хвастались своим мошенничеством, и не найдете ни одной тюрьмы в крупном европейском городе, где не сидели бы в большем или меньшем числе мошенники-англичане.
На европейском континенте нередко встречается сноб, еще опаснее и противнее этого явного бездельника: моих юных друзей-снобов, путешествующих по Европе, следует особо предостеречь на его счет. Мошенник капитан Легг тоже джентльмен, как и беспутный Рафф, только, может быть, выше сортом. Он тоже обобрал своих родных, но на большую сумму, и смело отказывается платить по тысячным векселям, тогда как Рафф трясется при виде долговой расписки на какие-нибудь десять фунтов. Легг всегда обедает в самой лучшей гостинице, носит отличные жилеты и холеные усы, разъезжает по городу в нарядной бричке, а бедняга Рафф хлещет простую водку и курит дешевый табак. Удивительное дело, что мошенник Легг, которого так часто разоблачают и которого знают везде, до сих пор живет припеваючи. Он бы давно пошел ко дну, если бы не та постоянная и пылкая любовь к аристократам, которой отличаются английские снобы. Не один молодой человек среднего сословия, отлично зная, что Легг мошенник и плут, все же позволяет ему жить на свой счет, тянется к светской жизни, восхищаясь всеми денди высшего полета и стремясь показываться в публике рядом с сыном лорда; он рад платить, пока пользуется его обществом. Не один почтенный отец семейства, узнав, что сын ездит верхом вместе с капитаном Леггом, сыном лорда Леванта, бывает польщен, что его подающий надежды отпрыск вращается в таком хорошем обществе.
Легг вместе со своим другом, майором Мазиком, совершают профессиональный тур по Европе, и, когда нужно, они всегда тут как тут. В прошлом году мне рассказали, что к моему молодому знакомому из Оксфорда, мистеру Маффу, который отправился наблюдать жизнь на карнавальном балу в Париже, подошел англичанин, не знавший ни слова 'на этом чертовом языке', и, услышав, что Мафф прекрасно говорит по- французски, попросил его объясниться с официантом, с которым имел недоразумение из-за выпивки и закуски. Это такое счастье, сказал незнакомец, видеть честное английское лицо, и, кстати, не знает ли Мафф, где тут можно хорошо поужинать? Итак, они вдвоем отправились ужинать, и как бы вы думали, кого они там встретили, как не майора Мазика? А там Легг представил Мазика, а там знакомство пошло на лад, а там они сыграли и в карты, и т. д., и т. д. Год за годом десятки Маффов в разных городах мира становятся жертвами Легга и Мазика. История эта не нова, а прием обольщения до такой степени устарел и так нехитер, что надо только удивляться, как люди еще попадаются на удочку; по двойной соблазн порока и аристократизма слишком силен для молодых английских снобов, и эти юные простодушные жертвы ловятся на него каждый день. Наш истинно английский сноб не пожалеет себя хотя бы ради чести получать пинки и платить за светского человека.
Мне нет нужды упоминать о таком очень обыкновенном английском снобе, который прилагает отчаянные усилия познакомиться с высшей континентальной аристократией, как, например, старый булочник, который поселился в Сен-Жерменском предместье и принимает одних только карлистов и французских дворян с титулом не ниже маркиза. Все мы, конечно, можем смеяться над претензиями этого чудака, — мы, которые дрожим перед вельможей, если он наш соотечественник. Но, как вы сами говорите, мой славный и честный сноб Джон Буль, французский маркиз с двадцатью поколениями предков совсем не то, что наш английский пэр; а кучка обнищавших немецких Fiirsten [41] и итальянских Principi [42] пробуждает только презрение в чистой душе британца. Зато наша аристократия — дело совсем другое. Это они настоящие правители мира, настоящая старая знать, подлинная, без подделки. Снимите шапку, Сноб; на колени, Сноб, и преклоняйтесь!
Глава XXXI
О провинциальных снобах
Наскучив городом, где закрытые ставни в домах моих знатных друзей наводят на меня уныние во время прогулок, боясь даже сидеть в клубах, этих обширных пустынях Пэл-Мэл и утруждать своей особой клубных лакеев, которые могли бы, если б не мое присутствие, отправиться за город на охоту, я решил совершить небольшую поездку в провинцию и отдать несколько визитов, что давным-давно пора было сделать.
Мой первый визит был к отставному майору морской кавалерии Понто в Мангельвурцельшире. Майор в маленьком фаэтоне встречал меня на станции. Такой экипаж, конечно, не совсем годился для катанья в Парке, но вполне подходил скромному человеку (как отзывался о себе Понто) с многочисленным семейством. Мы ехали среди свежей зелени полей и живых изгородей, среди веселых английских пейзажей: большая дорога, гладкая и чистая, как аллея в парке вельможи, была прелестно расчерчена квадратами тени и солнечного света. Поселяне к белоснежных блузах улыбались нам, поспешно снимая шляпы, когда мы проезжали мимо. С порогов деревенских домиков нам кланялись дети, краснощекие, как яблоки в садах у их родителей. В отдалении там и сям поднимались голубые колокольни; и когда цветущая жена садовника отворила перед нами белые ворота рядом с увитой плющом сторожкой и, миновав стройные ряды елей и вечнозеленых кустарников, мы подъехали к дому, грудь моя вздохнула свободно и радостно, чего никогда не могло быть в прокопченной городской атмосфере.
'Здесь, — воскликнул я мысленно, — все дышит покоем, довольством, счастьем. Здесь я избавлюсь от снобов. Их не может быть в этой очаровательной Аркадии'.
Страйпс, слуга майора (бывший капрал в его доблестном корпусе), принял у меня портплед и изящный маленький подарок, который я привез из города для умиротворения миссис Понто: треску и устрицы от Гроуза в корзине величиной с хороший гроб.
Дом Понто 'Мирты и Лавры' (как окрестила его миссис П.) являет собой сущий рай. Он весь заплетен плющом, повсюду там окна-фонари и веранды. Его окружают уступы волнистой лужайки с цветочными клумбами самых прихотливых форм, с зигзагами дорожек, усыпанных гравием, и живописные, хотя и сыроватые заросли миртов и вечнозеленой калины, которые и дали ему новое имя. Во времена старого доктора Понто он назывался просто 'Бычий Загон'. Из окон моей спальни, куда проводил меня Понто, открывался вид на красивый сад и конюшню, на ближнюю деревню с церковью и на большой парк за ними. Это была желтая спальня, самая чистая и приятная из всех спален в доме, воздух благоухал от большого букета, поставленного на письменный стол, белье пахло лавандой, которой было переложено, кроватный полог лощеного ситца и большой диван если не благоухали цветами, то, по крайней мере, пестрели ими;
