сверкающие глаза. Куда только подевалась их миролюбивая погружённость в себя! На меня смотрели глаза, словно выточенные из оникса, — чёрные, враждебные, холодные и гладкие. Глаза хищной птицы — безжалостные и насторожённые.
Я был настолько поражён таким внезапным превращением, что медлил на секунду дольше, чем было можно. В этот момент они и набросились на меня.
Я испуганно дёрнулся с подушки, но боль так резко пронзила мне грудь, что я не мог вздохнуть.
— Спокойно, — произнёс у самого уха женский голос.
Я повернул голову и огляделся. Никого не было. По-прежнему была ночь. Я увидел цветные мигающие лампочки. Должно быть, какие-то медицинские приборы. Значит, я в безопасности. Издалека доносились ружейные выстрелы. Значит, в городе начался хаос. Я закрыл глаза.
— Спокойно, — сказал голос.
Должно быть, то был медицинский комп в изголовье кровати, который присматривал за мной. В обеих венах на локтевых сгибах у меня торчали иглы. Я постарался дышать очень медленно и осторожно. Простыни давали мне чувство защищённости. Я оставил свою боль и сбежал от неё в сон.
Когда я снова проснулся, был уже день. Мутный свет сочился сквозь матовые стёкла двери и пробивался под приподнятые планки жалюзи. Из узкой щели под потолком в палату с шипением втекал кондиционированный воздух. Воздух был сух и прохладен. Я откинул разогретую сном простыню, чтобы освежить кожу. Затем хотел привстать, но кокон, окружавший моё тело, мгновенно ужесточил свою хватку.
В коридоре послышались голоса и шаги. Дверь распахнулась.
— К вам посетители, — сказала сестра; и через плечо: — Входите, сударыня. Он лежит здесь.
То была Анетт Галопен, мэр этого города собственной персоной, как я узнал из служебной бляхи на груди её голубого хитона. За ней в палату вошёл ещё один человек: Генри Фребильон, — попыхивая толстой сигарой. Рыжеватые бакенбарды, окаймлявшие его мясистые щёки, торчали, как раздёрганный хлопок, а усищи, концы которых закручивались вниз внушительными рогами, придавали его розовому лицу патетическое и вместе с тем весёлое выражение. В печали он походил на моржа, а когда улыбался — то, скорее, на хитрого, лукавого кабана.
Он вынул сигару изо рта и поднял руку в знак приветствия.
— Привет, мой друг!
Сестра воспользовалась этим моментом, чтобы завладеть его сигарой и решительно загасить её в раковине.
— Эй! — запротестовал тот. — Это же была настоящая «санчос»! Вы хоть имеете представление, сколько световых лет она летела, чтобы попасть сюда?
— Здесь не курят, — невозмутимо ответила сестра и подняла жалюзи. — Садитесь же, сударыня.
Она подняла изголовье моей кровати и затем подвинула мэру стул.
Фребильон тщетно озирался в поисках второго стула и равнодушно пожал плечами, когда сестра, не уделив ему никакого внимания, вышла из палаты. Он нерешительно повертел в руках свою широкополую шляпу, вуаль которой была завёрнута на тулью,[12] а затем положил её на одеяло у меня в ногах.
— Как вы себя чувствуете, месье Паладье? — спросила гостья низким голосом и закинула ногу на ногу. Её узкая стопа, обутая в чёрную, отделанную серебром туфлю, выглянула из-под края подола. Я с восхищением разглядывал её.
— Соответственно обстоятельствам, сударыня, — прохрипел я. — И поскольку Генри не рассказывает свои анекдоты, на которые он и не отважится в вашем присутствии, я почти не чувствую мои… э-э-э… рёбра.
Фребильон, который недовольно выудил свою погибшую сигару из раковины и озабоченно разглядывал её, поднял голову и громоподобно рассмеялся. Но это прозвучало не так беззаботно, как обычно.
— Новости не очень хорошие, — вздохнула мэр.
— Мне очень жаль, — сказал я. — Практически всё погибло.
— Не всё, — сказал Генри с благосклонной улыбкой. — Ты, например, ещё жив.
Она склонила голову.
— И капитан тоже. Это самое главное.
Я восторженно таращился на узкую лодыжку, которая выглядывала из-под края её хитона. На какой- то момент я подпал под власть навязчивой мысли, что она под этим хитоном голая, как дамы на рю де Жирондель у пирса, которые, если клиент желает немедленного доступа по неотложной нужде, раскрывают ему свой хитон, используя его в качестве мобильной сводчатой беседки.
— Спокойно, — сказал прибор в изголовье моей кровати.
Я закрыл глаза и задержал дыхание.
— Вам больно?
— Нет, нет… — поспешно заверил я.
— Мы не будем вам долго докучать, месье Паладье. Мне нужно только получить кое-какие сведения из первых рук.
— Разве капитан Уилберфорс не доложил вам? — спросил я. — Ведь я присутствовал при всём происходящем лишь в качестве переводчика.
— Именно поэтому я и хотела бы знать это от вас.
— Как вообще дела у капитана?
— Он отделался при аварийной посадке легче, чем ты, — посмеиваясь, сказал Генри. — У него сломан нос, а в остальном он в порядке.
— Тебе смешно? — удивился я. — Твоя великолепная барка разбита, а тебе хоть бы что?
Разумеется, Фребильон мог покрыть потерю ветряной барки не сходя с места, прямо из кармана жилетки. Он был одним из самых богатых людей города. Он поставлял протеин для Флота, а как транспортный предприниматель в торговле солью был номером один на Внутреннем море. Но мотом он не был, и я мог бы поспорить, что останки своей сигары, которые он сунул в карман пиджака, он потом высушит и в конце концов выкурит, пусть даже тайком, в туалете.
— Потерю мне возместит Флот, — сказал он, хитровато поблёскивая глазами. — В этом капитан меня заверил. Он сказал, что это семечки, а что уж там у них такое семечки, не знаю. Но сейчас дело не в этом.
— Я слышал сегодня ночью стрельбу, — сказал я, обращаясь к мэру.
— Были беспорядки, — ответила она. — Но за пределами города. Мы приняли меры. Ситуация, естественно, для нас всех абсолютно непривычная. Я надеюсь, что мы ничего не упустили из виду. Я дала указания, чтобы все аборигены покинули город, а ворота оставались закрытыми и днём. Мы разослали радиограммы на промысловые суда в соляных топях, чтобы они глядели в оба и были готовы к возможным воздушным налётам. Ничего большего мы в настоящее время предпринять не можем, так? Что ещё с нами может случиться?
— Понятия не имею, сударыня.
Ступня в отделанной серебром туфле исчезла под краем подола, зато теперь на её коленях лежала ладонь — узкая, с кожей карамельного цвета, на запястье — уходящая выше тонкая, почти невидимая татуировка в форме искусно перевитых арабесок. Длинные ногти были покрыты лаком цвета баклажана. Кондиционер донёс до меня аромат её духов: терпкий, словно от веток кипариса в прохладное дождливое утро. Мои ноздри раздулись. Мне почудилось, или действительно её тёмные глаза блеснули за тонкой сеточкой вуали?
— Вы же изучали историю картезиан, месье Паладье. — Не послышалась ли мне в её голосе насмешка?
— Хотя бы поставить меня в известность могли бы, — сказал я, так и не сумев подавить нотки досады.
Она пожала узкими плечами.
— Мы не хотели трубить об этом на весь свет. Чем меньше об этом знали, тем лучше…
