теперь всего лишь портной, но мой отец дворянин и ничем не хуже его милости; ведь его милость — это он, а вовсе не вы; вы — папистский священник, вот кто; и мы вчера не прочь были приласкать ваше преподобие горстью протестантских камней.
Граф несколько повеселел; ему приятно было, что у аббата сделался встревоженный и даже глуповатый вид.
— Что с вами аббат, вы побледнели как мел, — сказал он.
— Не так уж приятно быть насмерть забитым камнями, милорд, — возразил аббат, — тем более за доброе дело. Ведь я хотел облегчить последние минуты бедняге-ирландцу, спасшему меня, когда я находился в плену во Фландрии; если бы не он, Мальборо повесил бы меня точно так же, как вчера повесили самого беднягу Макшейна.
— Разрази меня бог! — воскликнул граф, оживившись. — А я-то все думал, почему мне так знакома показалась физиономия грабителя, отнявшего мой кошелек на Блекхитской дороге. Теперь понятно: он был секундантом у негодяя, с которым я здесь дрался на дуэли в году тысяча семьсот шестом.
— На поле за Монтегю-Хаус, а противника звали майор Вуд, — подхватил мистер Биллингс. — Мне это все известно. — И он посмотрел на графа еще более многозначительно.
— Вам? — в крайнем изумлении воскликнул граф. — А вы кто такой, черт побери?
— Моя фамилия Биллингс.
— Биллингс? — переспросил граф.
— Я из Уорикшира, — продолжал Биллингс.
— Вот как!
— Родился в городе Бирмингеме.
— Скажите на милость!
— Фамилия моей матери была Холл, — продолжал вещать мистер Биллингс. Меня отдали на воспитание в семью Джона Биллингса, деревенского кузнеца, а отец мой сбежал. Теперь вам ясно, кто я такой?
— Весьма сожалею, мистер Биллингс, — отозвался граф. — Весьма сожалею, но мне и теперь не ясно.
— Так знайте же, милорд, вы — мой отец!
Произнеся эти слова, мистер Биллингс с театральной торжественностью шагнул вперед и, отшвырнув панталоны, доставить которые он был послан, раскрыл широко объятия и замер, нимало не сомневаясь, что граф тотчас же вскочит с постели и поспешит прижать его к сердцу. Таково наивное заблуждение, знакомое, вероятно, многим отцам семейств по собственным детям: ни в грош не ставя родителей, они, однако же, непоколебимо убеждены в обязанности последних любить их и пестовать. Граф и впрямь сделал движение, но не к нему, а от него и, ухватясь за сонетку, стал дергать ее с перепуганным видом.
— Назад, любезный! Назад! Пусть даже я ваш отец — так что же, вы меня уморить хотите? Боже мой, как от него разит табаком и джином. Нет, не отворачивайтесь, дружок, сядьте, но только на приличном расстоянии. Эй, Ла-Роз! Побрызгай его одеколоном и принеси чашку кофе. Ну вот, теперь можете продолжать свой рассказ. Разрази меня бог, дорогой аббат, я не удивлюсь, если мальчик говорит правду.
— Коль скоро разговор пойдет о семейных делах, мне, пожалуй, лучше удалиться, — сказал отец О'Флаэрти.
— Нет, нет, ради бога, не оставляйте меня с ним одного! Я этого не перенесу. Ну, мистер… э-э… как бишь вас? Прошу, рассказывайте дальше.
Мистер Биллингс испытывал горчайшее разочарование; они с маменькой заранее сошлись на том, что, стоит ему показаться графу на глаза, он тотчас же будет узнан, признан и, быть может, даже объявлен наследником титула и состояния; и, обманувшись в своих ожиданиях, он с мрачным видом рассказал многое из того, что в подробностях уже хорошо известно читателю.
Граф спросил, как зовут его мать, и названное имя разом вернуло ему память.
— А! Так ты, стало быть, сын маленькой Кэт! — молвил его сиятельство. Премилая была плутовочка, аббат, клянусь небом, но нрав — тигрица, сущая тигрица. Я теперь все припомнил. Она небольшого роста, эдакая бойкая смуглянка, с вострым носиком и густыми черными бровями, верно я говорю? Да, да, как же, — продолжал граф, — помню, отлично помню. Я ее повстречал в Бирмингеме; она была горничной у леди Триппет, верно?
— Ничуть не верно, — с запальчивостью возразил мистер Биллингс. — Ее тетка содержала трактир 'Охотничий Рог' в Уолтэме; а вы, милорд, увидели ее там и соблазнили.
— Соблазнил? Ну да. Разрази меня бог, так оно и было. Будь я проклят, если не так. Я ее посадил на своего вороного жеребца и увез, словно… словно Эней свою жену во время осады Рима. Верно, аббат?
— Очень, очень похоже, — сказал аббат. — У вашего сиятельства удивительная память.
— Этим я всегда отличался, — подтвердил граф. — Да, так на чем бишь я остановился — на вороном жеребце? Вот, вот, на вороном жеребце. Итак, я посадил ее на своего вороного жеребца и увез прямехонько в Бирмингем; и там мы с нею день и ночь ворковали, будто два голубка.
— И доворковались, как я понимаю, до мистера Биллингса? — сказал аббат.
— Как это до Биллингса? А, да, да, понимаю — это шутка. Fi donc, аббат! — И, по обыкновению очень глупых людей, monsieur де Гальгенштейн принялся растолковывать аббату его же шутку. — Но послушайте, что было дальше, воскликнул он. — Пожили мы эдак в Бирмингеме, а спустя некоторое время я разрази меня бог! — собрался жениться на богатой наследнице. И что бы вы думали сделала эта маленькая Кэт? Поднесла мне яду и — разрази меня бог! расстроила мою свадьбу. Чуть не двадцать тысяч я должен был получить в приданое, а деньги мне в ту пору нужны были как никогда. Ну, не чудовище ли она, ваша мать, мистер… э-э… как бишь вас?..
— И поделом вам было! — вскричал мистер Биллингс и, не помня себя, длинно и крепко выругался.
— Послушай, малый! — произнес граф, потрясенный подобной дерзостью. Да ты знаешь ли, с кем говоришь? С потомком семидесяти восьми поколений аристократов — с графом Священной Римской империи — с представителем иностранной державы! Не забывайся, малый, если ты ищешь моего покровительства.
— К дьяволу ваше покровительство! Будьте вы прокляты со своим покровительством вместе! — бешено выкрикнул мистер Биллингс. — Я вольный британец, а не какой-нибудь там… папист из французов! А если кто смеет оскорблять мою мать и называть меня 'малый', пусть побережется, пока цел, вот мой ему совет! — С этими словами мистер Биллингс встал в боевую позицию по всем правилам и пригласил своего отца, аббата и камердинера Ла-Роза сразиться с ним в кулачном бою. Двое последних изрядно струсили, особенно его преподобие; зато граф теперь смотрел на своего отпрыска с явным удовольствием; он издал нечто вроде сдавленного кудахтанья, длившегося о полминуты, после чего сказал:
— Лапы прочь, Помпеи! Ах ты, юный висельник — ты, я вижу, себя в обиду не дашь, разрази меня бог! Да, вот именно; клянусь честью, это у тебя отцовская повадка! Как он выругался, я сразу признал родную кровь. Я сам в шестнадцать лет ругался, как лодочник на Темзе, разрази меня бог! И малый, видно, весь в меня. Подойди, поцелуя меня, мой мальчик; впрочем, нет, достаточно будет, если ты поцелуешь мне руку. — И он протянул вперед костлявую желтую руку, высовывавшуюся из желтых кружевных манжет. Рука тряслась, и от этого еще пуще сверкали перстни, которыми были унизаны все пальцы.
— Что ж, — сказал мистер Биллингс, — коли вы ни меня, ни матушку поносить не станете, вот вам моя рука. Я не спесив.
Аббат расхохотался от души и в тот же вечер отправил к баварскому двору донесение, в котором весьма пикантно расписал всю сцену нежной встречи отца с сыном, добавив, что юный Биллингс — eleve favori мистера Кетча, эсквайра, le bourreau de Londres [29], и которое так насмешило любовницу курфюрста, что она тут же дала слово, что по возвращении из Англии аббат получит епархию; да, сын мой, такова была мудрость, что правила миром в те далекие дни.
А тем временем граф и его отпрыск беседовали по душам. Первый дал второму полный перечень всех своих недугов, объяснил, чем он их лечит и каким пользуется почетом в качестве камергера баварского курфюрста; поведал тайну уменья носить придворный костюм и собственного изобретения рецепт пудры для волос; рассказал, как в семнадцать лет он бежал, разрази его бог, с молодой послушницей, которую после
