— Тише!.. — загремел Бейхем, и Барнс Ньюком, бессмысленно повертев головой, уселся на место.
Полковник, как мы уже рассказывали, пел очень высоким голосом, временами переходя на фальцет в манере, принятой тенорами в годы его юности. Он исполнял одну из своих морских песен и благополучно добрался до конца куплета, но когда хор подхватил припев, Барнс стал покачивать головой и так издевательски прокричал 'браво!', что Фред Бейхем, сидевший с ним рядом, схватил его за руку и посоветовал попридержать язык.
Полковник начал второй куплет, но тут, как это часто бывает с певцами-любителями, дал петуха. Ничуть не смешавшись (я заметил, как добродушно он улыбнулся), полковник собрался было петь сначала, когда этот злосчастный Барнс, передразнивая его, издал вдруг что-то вроде кукареканья и расхохотался во все горло. В ту же минуту Клайв, схватив стакан с вином, швырнул им в голову кузена; все, кто заметил поступок Барнса, были на стороне мальчика.
Доброе лицо полковника Ньюкома выражало такой ужас, какого я в жизни не видывал. Он отпрянул назад, точно это в него запустили стаканом.
— Господи помилуй! — вскричал он. — Мой сын обидел гостя!
— И нисколько в том не раскаиваюсь, — объявил Клайв, весь дрожа от гнева.
— Вы пьяны, сэр! — воскликнул полковник.
— Мальчик поделом задал этому юнцу, сэр, — прорычал Фред Бейхем своим густым басом. — Идемте, молодой человек! Постарайтесь не упасть и, когда в следующий раз сядете за один стол с джентльменами, ведите себя пристойно. Сразу видно, — добавил Фред, хитро поглядывая на окружающих, — что этот юноша не привык к хорошему обществу и потому не умеет держать себя. — И он вывел хлыща из комнаты.
Тем временем остальные объяснили полковнику, что произошло; особенно усердствовал сэр Томас де Бутс — он был в восторге от смелости Клайва. Кто-то попросил полковника докончить песню, но он, попыхивая сигарой, ответил:
— Все. Конец моему пению. Больше я никогда петь не буду.
И действительно, больше вы не услышите в этой книге о вокальных упражнениях Томаса Ньюкома.
Глава XIV
Парк-Лейн
Проснувшись на другой день, Клайв прежде всего почувствовал мучительную головную боль; потом, разомкнувши веки, словно в тумане различил грустную физиономию отца, стоящего в ногах его кровати: точно немой укор совести подстерегал его пробуждение.
— Ты вчера выпил лишнего, мой мальчик, и вел себя недостойно, — сказал старый солдат. — А сейчас вставай и отправляйся расхлебывать кашу.
— Какую кашу, папа? — переспросил юноша; он с трудом понимал, что говорит и что вокруг происходит. — У меня так болит голова!
— И поделом, мой друг. Многим молодым людям наутро после попойки приходилось с такой головной болью отправляться на строевые учения. На, выпей-ка воды. А теперь живо на ноги! Сунь голову под умывальник! Вот так! Поскорей одевайся и пойдем, чтоб застать твоего кузена Барнса дома.
Клайв безропотно подчинился родительскому приказу. Он живо оделся и, сойдя вниз, застал отца, курившего свою утреннюю сигару, в той самой комнате, где накануне происходил обед и где на столах еще громоздились остатки вчерашнего пиршества: пустые бутылки, потухшие лампы, кучки сигарного пепла, стаканы с недопитым вином и недоеденные фрукты, пролежавшие здесь всю ночь. Кому не знакомо это зрелище вчерашнего пира?
— Поле боя, устланное трупами, мой мальчик, — промолвил отец. — А вон на полу все еще валяется стакан и на ковре огромное пятно от кларета.
— Не надо, папа!.. — взмолился Клайв, поникнув головой. — Я знаю, что не должен был так поступать. Но Барнс Ньюком вывел бы из терпения самого Иова. И как я мог снести, что оскорбляют моего отца.
— Я человек взрослый, могу сам за себя постоять, мой мальчик, — добродушно ответил полковник, положив руку на еще мокрую голову Клайва. — Как у тебя стучит в висках! Пойми, дружок, если Барнс смеялся над моим пением, значит, в нем было что-то смешное, вот он и не мог удержаться от смеха. И если даже он вел себя дурно, нам не следует брать с него пример. Тем более что он был нашим гостем и состоит с нами в родстве.
— Но ведь он стыдится этого родства, папа! — воскликнул Клайв, все еще кипя негодованием.
— А мы должны стыдиться того, что дурно с ним обошлись. Поэтому пойдем извинимся перед ним. Однажды в Индии, когда я был еще юношей, — продолжая очень спокойно отец, — один товарищ, изрядно выпив, нагрубил мне в офицерской столовой, — не так, конечно, как ты вчера Барнсу, такого бы я, наверно, не простил, — и вот кое-кто счел, что я поступил неправильно, стерпев эту обиду. Иные даже подвергли сомнению мою храбрость, а это нелегко снести человеку молодому и горячему. На мое счастье, время было военное, и мне вскоре удалось доказать, что я отнюдь не pole moillee [41] , как говорят французы. А обидчик, которому я простил, стал моим верным другом и погиб при Аргаоне, сражаясь бок о бок со мной. Это был бедняга Джек Катлер. Так вот, пойдем и попросим у Барнса Ньюкома прощения. Умей прощать людям их прегрешенья, мой мальчик, коли сам надеешься на их снисходительность, — сказал он, понизив голос и благочестиво склонив голову. Эту бесхитростную историю много лет спустя пересказал мне его сын, и на глазах его при этом были слезы.
Пикадилли только пробуждалась ото сна, в Хайд-парке на траве еще сверкала роса и просыпались бездомные бродяги, когда ранним утром наши герои направились к дому сэра Брайена Ньюкома, где сейчас лишь начали отворять ставни, чтоб впустить дневной свет. Служанка, мывшая парадное крыльцо со всем тщанием, приличествующим утреннему омовению столь великолепного особняка, сразу узнала Клайва и, улыбнувшись ему из-под торчащих во все стороны папильоток, впустила наших джентльменов в гостиную сэра Брайена, и они остались там дожидаться появления мистера Барнса. Здесь они провели целый час, разглядывая написанный Лоуренсом портрет леди Анны в белом муслиновом платье, склоненной над арфой, а также групповой портрет кисти Харлоу, изображавший миссис Ньюком с двумя улыбающимися близнецами у колен, — в то время они еще были не плешивыми и рыжеусыми британскими негоциантами, с коими успел познакомиться читатель, а толстощекими малютками с локонами до плеч, в смешных сюртучках с фалдочками и нанковых штанишках. Напротив леди Анны и ее арфы красовался великолепный портрет ее батюшки — покойного графа Кью в мантии пэра, и так как все описываемое происходило во дни короля Георга IV, в комнате, наверно, висел в богатой раме литографический портрет этого великого монарха. Люстра была затянута полотняным чехлом; на огромной выдвижной полке буфета между подставок для массивных серебряных подносов, обычно украшавших торжественные трапезы сэра Брайена, сейчас громоздились толстые тома парламентских отчетов; под полкой скрывалось обширное вместилище для вин, весьма напоминавшее собой римский саркофаг. Два человека, сидящие по оба конца гигантского обеденного стола, вынуждены бывают, наверно, перекликаться друг с другом над этим огромным пространством красного дерева и камчатного полотна, а дворецкому и лакеям, прислуживающим за столом, приходится совершать вкруг него целые путешествия. Я представил себе, как в этой огромной комнате, за огромным столом, далеко друг от друга, сидят в мрачном молчании два разодетых в пух и прах человека обыкновенного роста, вежливо потягивая херес, и подумал, что не такое уж завидное дело — титул да богатство и что в маленькой уютной гостиной, где кушанья подает расторопная служаночка, можно быть куда счастливей, нежели в этой огромной, мрачной и тоскливой обеденной зале, где бараньи отбивные вносят два бесшумно ступающих лакея во главе с мажордомом, похожим на распорядителя похорон. Вот и сейчас они входят и стелят скатерть, широкую, как парус адмиральского судна. Хозяина ждет почта: 'Ньюком сентинел' — старая провинциальная газета умеренно-консервативного направления, в коей превозносится наш почтенный земляк и депутат, ведется счет его благодеяниям и слово в слово публикуются все его речи; еженедельная 'Ньюком индепендент', которая изображает нашего высокочтимого
