коих наш добрый хозяин не имел никакого представления, как, разумеется, и о более серьезных писателях да и вообще о книгах, за исключением двух-трех, составлявших, как говорилось, его походную библиотечку. Он с изумлением узнавал из этих удивительных разговоров, что Байрон был человек очень неглупый, но отнюдь не великий поэт; что имя мистера Попа незаслуженно принижалось и что пришло время восстановить его славу; что его любимец, доктор Джонсон, был первостатейный говорун, но писать по- английски не умел; что юный Ките — гений, которого, подобно молодому Рафаэлю, оценят лишь потомки; и что один юнец из Кембриджа, издавший, недавно два томика стихов, может по праву стоять в ряду величайших поэтов. Джонсон не умел писать по-английски! Лорд Байрон — не был величайшим в мире поэтом! Сэр Вальтер — второсортный стихотворец, мистеру Попу, по мнению критики, не хватает фантазии и мастерства, а мистер Ките и этот мальчишка из Кембриджа, мистер Теннисон, — вожди современной поэзии! Эти новомодные суждения, вылетающие из уст мистера Уорингтона вместе с клубами табачного дыма, с удовольствием выслушивает Клайв, а мистер Ханимен вежливо им поддакивает. В его время, думает про себя полковник, такого не слыхивали. Он тщетно пытался дойти до смысла 'Ламии' и разобраться в 'Эноне'; 'Улисса' он одолел, но почему ему пелись такие дифирамбы, так и не понял. — А за что они так чтят мистера Вордсворта? Разве не подвергся его 'Питер Белл' заслуженному осмеянию критики? И разве может его заунывная 'Прогулка' сравниться с гольдсмитовским 'Путешественником' или с 'Подражанием десятой сатире Ювенала', вышедшей из-под пера доктора Джонсона? Если правы эти молодые люди, значит, во дни его юности все заблуждались, а предки, те вообще коснели в невежестве? Это мистер-то Аддисон всего-навсего изящный очеркист и изрядный пустомеля?! Подобные мысли открыто высказывались за кларетом полковника, а тот с мистером Бинни только диву давались, слушая, как низвергают богов их юности. Для Бинни потрясение было не столь велико; наш трезвый шотландец еще в колледже прочел Юма и уже в раннюю пору своей жизни посмеивался над многими из этих кумиров. У Ньюкома же почтенье к словесности прошлого века было столь непреложным, что скепсис этих молодых людей казался ему сущим кощунством.
— Вы скоро начнете смеяться над Шекспиром, — говорил он. Когда же его юные гости сообщили ему, что доктор Гольдсмит тоже над ним смеялся, доктор Джонсон не понимал его, а Конгрив при жизни и позднее считался во многом выше Шекспира, он не нашелся, что возразить, хотя в душе согласиться с этим не мог.
— Чего, по-вашему, стоят суждения человека, сэр, — восклицает мистер Уорингтон, — который превыше всех творений Шекспира ставил такие строки Конгрива о церкви:
Смутная боязнь за сына, страх, что он водится с еретиками и безбожниками, овладели нашим полковником, а вслед за тем пришло свойственное его кроткой натуре добровольное самоуничижение. Наверно, прав не он, а эти молодые люди — кто он такой, чтобы спорить с литераторами, учившимися в колледжах? — и Клайву лучше следовать за ними, чем за отцом, который учился недолго, да и то кое-как, и лишен тех природных дарований, коими отличаются блестящие друзья его сына. Мы так подробно рассказываем об этих беседах и мелких огорчениях, выпадавших на долю одного из лучших людей, не потому, что они особенно примечательны, а потому что им суждено было оказать весьма чувствительное влияние на всю дальнейшую жизнь полковника и его сына.
Равно терялся бедный полковник и перед художниками. Они ниспровергали то одного академика, то другого; смеялись над мистером Хейдоном, глумились над мистером Истлейком, или, наоборот, — превозносили мистера Тернера на одном конце стола, а на другом объявляли его безумцем. Не разумел Ньюком и их жаргона. Но был же какой-то смысл в их болтовне — ведь Клайв пылко вмешивался в нее и поддерживал ту или иную сторону: Чем однако, вызывала такой восторг желто-бурая картина, которую они назвали 'Тицианом'; что восхищала их в трех пышнотелых нимфах кисти Рубенса, — все это было полковнику невдомек. Или вот хваленая античность… Элджинский мрамор… Может, и впрямь этот разбитый торс — чудо, а безносая женская голова — воплощение красоты? Он всячески старался поверить в это, потихоньку ходил в Национальную галерею, где штудировал все по каталогу, часами простаивая в музее перед античными статуями, тщетно силясь понять их величие, но испытывал только замешательство, как, помнится, в детстве перед основами греческой грамматики, когда проливал слезы над о kai e alethfs kai to alethes [56]. A между тем, у Клайва при виде этих шедевров глаза загорались восхищением и от восторга пылали щеки. Казалось, он упивался красками точно вином. Стоя пред изваяниями, он чертил в воздухе пальцем, повторяя их гармоничные линии, и издавал возгласы радостного изумления.
— Отчего я не могу любить то же, что он? — спрашивал себя Ньюком. — Отчего не вижу красоты там, где он приходит в восторг? Неужто мне не понять того, что, как видно, открыто ему, даром что он так молод?!
Словом, стоило ему вспомнить, какие себялюбивые и суетные планы строил он относительно сына, живя в Индии, как ждал той счастливой поры, когда Клайв всегда будет рядом и они станут вместе читать, думать, работать, играть, развлекаться, — и сердце его сжималось от мучительного сознания того, сколь непохожа оказалась реальность на эти радужные мечты. Да, они вместе, и все же он по-прежнему одинок. Мальчик не живет его мыслями и в обмен на его любовь отдает лишь частицу своего сердца. Точно так же, наверно, страдают многие влюбленные. Ведь иные мужчины и женщины в ответ на поклонение и фимиам выказывают не больше чувства, чем можно ожидать от какого-нибудь истукана. Есть в соборе святого Петра статуя, кончик ноги которой весь стерся от поцелуев, а она все сидит и будет сидеть вечно — холодная и бесчувственная. Чем взрослей становился юноша, тем больше казалось отцу, что каждый день отдаляет их друг от друга. И он делался все печальней и молчаливей, а его штатский друг, подметив такое уныние, толковал его на свой шутливый лад. То он объявлял в клубе, что Том Ньюком влюблен; то склонялся к мысли, что Том страдает не сердцем, а печенью, и советовал ему принимать слабительные пилюли. Добрый наш глупец! Кто ты такой, чтобы читать в сердце сына? Не для того ли у птицы крылья и оперенье, чтобы летать? Тот самый инстинкт, что велит тебе любить свое гнездо, побуждает молодых птенцов искать себе подругу и новое место для гнездовья. Сколько бы Томас Ньюком ни проводил времени в изучении стихов и картин, ему не увидеть их было глазами Клайва! Сколько бы он ни сидел в молчании над стаканом дина, дожидаясь возвращения юноши (у которого был свой ключ), а потом потихоньку, в одних чулках крался к себе в спальню; как бы ни одаривал его, ни обожал в душе, какие б ни лелеял мечты, ни возносил молитвы — все равно он не мог бы надеяться быть всегда первым в сердце сына.
Однажды, зайдя в кабинет Клайва, где тот сидел до того поглощенный каким-то делом, что не слышал шагов отца, Томас Ньюком застал его с карандашом в руках над листом бумаги, котррую юноша при виде вошедшего, покраснев, сунул в боковой карман. Отец был совсем потрясен и убит этим.
— Как мне грустно, что у тебя от меня секреты, Клайв', — наконец вымолвил он.
Лицо юноши озарилось лукавой улыбкой.
— Вот, папа, смотрите, если вам интересно, — сказал он и вытащил листок — то были цветистые вирши, посвященные некой юной особе, которая (не знаю, какой по счету) воцарилась сейчас в сердце Клайва. А вас, сударыня, очень прошу не спешить с осуждением и поверить, что ни мистер Клайв, ни его биограф не имели в виду ничего худого. Ведь, наверно, и у вас до свадьбы разок-другой загоралось сердечко, и тот капитан, викарий или танцевавший с вами представительный молодой иностранец заставляли его трепетать еще прежде, чем вы подарили это сокровище мистеру Честенсу. Клайв не делал ничего такого, чего не сделает и ваш собственный сын, когда ему исполнится восемнадцать или девятнадцать лет, — если только он пылкий юноша и достойный отпрыск столь очаровательной дамы.
