только одно — отрицать все до конца. — Клянусь честью дворянина! — воскликнул я, поворачиваясь к мальчишкам. Они заколебались. Если бы мне удалось заставить их поверить мне, все пятьдесят человек набросились бы на Штиффелькинда и проучили его на славу.
— Подождите! — вмешался Бантинг (будь он проклят!). — Давайте взглянем, что за башмаки он принес. Если они Стабзу впору, значит, сапожник прав.
Мало того, что башмаки оказались мне впору, на подкладке была полностью написана моя фамилия — Стабз!
— Как? — удивился Штиффелькинд. — Значит, он не лорд? А мне и в голову не пришло развернуть башмаки, так они и лежаль с тех пор.
И, все больше распаляясь в своем гневе, он обрушил на мою голову столько полунемецких- полуанглийских проклятий, что мальчишки чуть не лопнули со смеху. В самый разгар веселья во двор вышел Порки и вопросил, что означает весь этот шум.
— О, ничего особенного, сэр, — сказал один из мальчишек, — это просто лорд Корнуоллис торгуется со своим сапожником из-за пары сапог.
— Поверьте, сэр, — залепетал я, — я просто пошутил, назвав себя лордом Корнуоллисом.
— Ах, пошутил? Где сапоги? А вы, сэр, будьте любезны дать мне ваш счет.
Принесли мои великолепные сапоги, и Штиффелькинд протянул Порки счет, где значилось: 'Лорд Корнуоллис должен Сэмюелу Штиффелькинду четыре гинеи за пару сапог'.
— У вас хватило глупости, сэр, — сказал директор, сурово глядя на него, — поверить, что этот мальчишка — лорд, и у вас хватило нахальства запросить с него двойную цену. Возьмите их обратно, сэр! Вы не получите от меня по этому счету ни пенса. А что касается вас, сэр, жалкий вы лгунишка и мошенник, я больше не стану сечь вас, — я отправлю вас домой, ибо вы не достойны оставаться в обществе честных молодых людей.
— А не макнуть ли нам его напоследок? — предложил кто-то тоненьким голоском. Директор многозначительно усмехнулся и ушел: мальчишки поняли, что им разрешается исполнить то, что они замыслили. Меня схватили, подтащили к колодцу и принялись качать на меня воду, так что под конец я чуть не захлебнулся. А это чудовище Штиффелькинд стоял возле колонки и глазел на меня целые полчаса, пока экзекуция не кончилась!
Наконец доктор решил, по-видимому, что с меня довольно, и дал звонок: мальчишкам волей-неволей пришлось оставить меня. Когда я вылез из-под крана, рядом не было никого, кроме Штиффелькинда.
— Ну что же, милорд, — захихикал он, — кое-что за сапоги ви уже заплатили, но не думайте, что это все. Клянусь небом, ви до конца жизни будете проклинать день и час, когда пришли ко мне.
Увы, его предсказание сбылось.
Апрель. Жертва первоапрельской шутки
Вы, конечно, понимаете, что после описанного в предыдущей главе события я оставил отвратительное заведение доктора Порки и некоторое время жил дома. Образование мое было завершено, по крайней мере, мы с матушкой так считали, и годы, в которые совершается переход от детства к отрочеству, — что, по моему мнению, происходит на шестнадцатом году, который можно назвать апрелем человеческой жизни, когда расцветает юная весна, — то есть с четырнадцати до семнадцати лет, я провел в родительском доме, в полном безделье — каковое времяпрепровождение и полюбил на всю жизнь, — боготворимый матушкой, которая не только всегда принимала мою сторону во всех моих разногласиях с батюшкой, но снабжала меня карманными деньгами, самым жестоким образом урезывая наши домашние расходы. Добрая душа! Немало гиней перепало мне от нее в те дни, и только благодаря ей мне удавалось всегда выглядеть щеголем.
Батюшка хотел, чтобы я поступил в обучение к какому-нибудь купцу или начал изучать право, медицину или богословие, но мы с матушкой считали, что я рожден дворянином, а не лавочником и что единственное место, достойное меня, это армия. В то время в армию шли все, потому что началась война с Францией, и буквально в каждом городишке формировались полки территориальных войск.
— Мы определим его в регулярные части, — сказал батюшка, — денег у нас покупать ему чины нет, пусть добывает их себе в бою. — И он поглядел на меня не без презрения, явно сомневаясь, что мне придется по душе столь опасный путь к славе.
Слышали бы вы, какой душераздирающий вопль вырвался из груди матушки, когда он так спокойно заговорил о предстоящих мне битвах!
— Как, его ушлют из Англии, повезут по страшному, глубокому морю! А вдруг корабль пойдет ко дну и оп утонет! А потом его заставят сражаться о этими ужасными французами, и они его ранят или, может быть, даже у… у… убьют! Ах, Томас, Томас, неужто ты хочешь погубить свою жену и своего родного сына?
Последовала ужасная сцена, которая кончилась тем, что матушка, — как, впрочем, и всегда, — поставила на своем, и было решено, что я вступлю в ряды территориальных войск. А что, в самом деле, какая разница? Мундир у них почти такой же красивый, а опасности вдвое меньше. За все годы пребывания в армии мне, насколько я помню, ни разу не пришлось драться, разве что с той наглой старухой, которая крикнула нам как-то: 'Эй, петушки, выше хвост!'
Итак, я вступил в полк Северных Бангэйцев, и началась моя самостоятельная жизнь.
Красавцем я никогда не был, мне это прекрасно известно, но что-то во мне, несомненно, было, потому что женщины всегда смеялись, разговаривая со мной, а мужчины, хоть и любили называть меня косоглазым недоноском, рыжим недоумком и т. п., явно завидовали моему успеху, — иначе зачем бы им меня так люто ненавидеть? Даже и сейчас многие терпеть меня не могут, хотя я давно уже перестал волочиться за прекрасным полом. Но в дни моего апреля, году этак в 1791-м от рождества Христова, не будучи обременен никакими обязанностями и всячески стремясь устроить свое благополучие, я пережил немало приключений, о которых стоит порассказать. Я, однако же, никогда не поступал необдуманно и опрометчиво, как это свойственно молодым людям. Не думайте, что я гнался за красотой, — э, нет, не такой я был дурак! Не искал я и кротости характера, — злость и строптивость меня не пугали: я знал, что в какие-нибудь два года смогу укротить самую сварливую ведьму. Дело в том, что мне хотелось как можно выгоднее устроить свою судьбу. Естественно, я вовсе не питал особой склонности ни к уродинам, ни к злобным мегерам: если б было из чего выбирать, я, конечно, предпочел бы, как и всякий порядочный человек, девушку красивую и добрую и к тому же богатую.
В наших краях жили две сравнительно богатые невесты: мисс Магдален Кратти, у которой было двенадцать тысяч фунтов приданого (другой такой дурнушки я в жизни своей не видывал, нужно отдать ей справедливость), и мисс Мэри Уотерс, высокая, статная, нежная, улыбка с ямочками, кожа как персик, волосы — настоящее золото, но за ней давали всего десять тысяч. Мэри Уотерс жила со своим дядей, тем самым доктором, который помогая моему появлению на свет. Вскоре после моего рождения ему пришлось взять на себя заботы о маленькой сиротке-племяннице. Матушка моя, как вам уже известно, только что не молилась на доктора Бейтса, а доктор Бейтс готов был молиться на крошку Мэри, так что оба они в то время буквально дневали и ночевали в нашем доме. И я, как только научился говорить, стал называть Мэри своей маленькой женушкой, хотя она еще и ходить-то не умела. По словам соседей, глядеть на нас было одно удовольствие.
И вот когда брат ее, лейтенант, плавающий на торговом судне Ост-Индской компании, был произведен в капитаны и по этому случаю подарил десятилетней Мэри пять тысяч фунтов, пообещав еще ровно столько же, доктор и мои родители принялись перешептываться с самыми таинственными улыбками, и нас с Мэри стали еще чаще оставлять вместе, причем ей было ведено звать меня своим муженьком. Она не противилась, и дело считали вполне решенным. Просто удивительно, до чего Мэри была ко мне привязана.
Неужто кто-нибудь посмеет после этого назвать меня корыстолюбивым? Хотя у мисс Кратти было двенадцать тысяч фунтов, а у Мэри всего десять, — пять тысяч в руках и пять в небе, — я верно и преданно любил Мэри. Стоит ли говорить, что мисс Кратти всей душой ненавидела мисс Уотерс. Все до одного молодые люди в округе увивались за Мэри, а у Магдален не было ни одного поклонника, несмотря на все ее двенадцать тысяч фунтов. Однако я неизменно оказывал ей внимание, — это никогда не вредит, — 7 и Мэри частенько поддразнивала меня за то, что я любезничаю с Магдален, а иногда и плакала. Но я считал нужным немедленно пресекать и первое и второе.
— Мэри, — говорил я, — ты ведь знаешь, моя любовь к тебе бескорыстна: я верен тебе, хотя мисс Кратти богаче! Зачем же ты сердишься, когда я бываю с ней любезен, ведь мое слово и мое сердце отданы
