хуже. Пусть дверь будет закрыта.
Она потянулась за мокрой тряпкой, чтобы обтереть потное лицо. Тряпка была теплой. Она взглянула на большой образ Иисуса на стене. Какой все-таки красивый! Священник привез из Америки. Честное слово, какая красота! Ярко-голубые глаза словно мерцают в глубине, и золотистые волосы сияют аурой света и святости. В одной руке Он держит крест, в другой — длинный посох. Иисус Добрый Пастырь. Лицо Его наполняли несказанное сострадание, любовь и печаль. Печаль эта — от боли. Сердце Его было зримым: ярко-алое, оно утыкано острыми шипами. Он понимает, что такое страдание. Внезапно ее сердце переполнилось болью сочувствия, и она, сама того не сознавая, запела в медленном печальном ритме:
Король любви сей Пастырь мой, Его любовью я увенчана. Сама я кто, когда б не Он, А Он со мной навечно.
Она расслабилась и закрыла глаза. Пусть дверь останется закрытой. Слишком много злобы и греха в этом Кингстоне. Покрепче закрывайте двери. Масса Иисус — вот ее лучший друг.
Она, должно быть, голодная, она должна быть голодной. Ее разбитое тело слишком устало и не чувствует голода, но она обязана поесть. Найдется ли в комнате что-нибудь съестное? Банка сардин. Да-да, она уверена, что банка эта лежит в коробке под кроватью. Банка сардин и крем-содовое печенье. Надо еще немного полежать, а потом подняться и поесть. Но сначала унять боль в спине. Только представьте себе эту женщину, а? Она еще смеет говорить, что она христианка, рожденная, крещеная и спасенная во Христе, и никогда ни у кого не ворует. Послушайте ее только, она говорит, что видела, будто бы Дэйзи ворует ее еду, хотя она платит ей на два доллара больше, и, значит, Дэйзи может сама купить себе еды. Что за гнусная женщина, а? И как только она может говорить, что платит ей на два доллара больше? Ведь если бы я и вправду воровала еду, у меня бы тут стояла полная тарелка риса, и бобы, и мясная отбивная с подливкой, все, что остается после ее обедов. Ворую еду! Представьте только себе, что я, Дэйзи Мартин, ворую еду? Она, наверное, в нашей деревне побывала и видела, что творится у моей мамы на дворе. Почему же она такая гнусная? В последние дни вся еда у меня в горле застревает. Азии, но ведь правду говорят: «Что для бедного грех, то для черного преступление». Оскорбленная гордость наполнила ее яростью и унесла мысли прочь от больной спины.
В первое время такого рода вещи обижали се так сильно, что даже слезы подкатывали к глазам. Но сейчас она уже не в силах обижаться. От всей этой независимости я давно устала… очень устала. Весь день сегодня в ушах что-то звенит. Кажется, кто-то зовет ее — кто? И левый глаз дергается — к встрече. Чо! Кому, интересно знать, она понадобилась? Мисс Дэйзи погрузилась в состояние лихорадочной дремы. Странные образы колыхались в ее сознании, и ей привиделось, что ее зовут — зовут знакомым голосом, который она так и не сумела узнать.
Айван занервничал и стал звать громче: «Мисс Дэйзи! Мисс Дэйзи!» Нет ответа. Но свет там горел, и когда он приник ухом к двери, ему послышалось чье-то хриплое дыхание.
— Мисс Дэйзи… Мама.
—А? Что? Кто там?
—Это я, мама, Айван.
—Айван… Айван? Сейчас открою.
Дверь немного приоткрылась, и сонное недоверчивое лицо глянуло на него.
Потом дверь распахнулась шире, и она отступила назад. «Входи».
Мать и сын смотрели друг на друга. Ее лицо опухло от сна и усталости, но за этой неестественной опухлостью скрывались туго натянутые линии боли и истощения. Движения ее были окостеневшие, как у очень старого человека, старше, чем мисс Аманда в ее последние годы. Слова сами слетели с уст Айвана, прежде чем он смог их остановить:
—Мама… ты больна.
—Айван, что случилось с бабушкой? Почему ты уехал из деревни? Зачем приехал в город? — она выпалила эти вопросы, как из пушки, и они заполнили возникшую было неловкую тишину.
—Бабушка умерла.
—Умерла? Но почему я ничего не знаю?
—Мы посылали телеграмму — она вернулась обратно.
—А когда ее будут хоронить?
—Уже похоронили.
—Уже похоронили? Уже похоронили? — Ее голос сломался, когда к ней пришло понимание. — Уже похоронили, и я никогда не попаду на ее похороны? О Боже, Боже, Боже! — Казалось, сила в ногах оставила ее, и она в приступе безотчетного горя свалилась на кровать.
Айван стоял рядом, неловко поглаживая ее по плечу.
—Не надо плакать.
—Но это моя мама. Я должна плакать.
Он чувствовал себя беспомощным и стыдился своих жалких и ничтожных слов. Ему хотелось утешить ее, обнять, но он не мог даже обвить руками эту усталую плачущую незнакомую женщину, свою мать, которая лежала на кровати и рыдала без слез.
— О Боже, Боже.
Айван в волнении осматривал комнату, стараясь не глядеть на мать. Комната была маленькой, удушливой и тесной. Здесь нельзя жить, здесь можно или спать, или умирать. В изумлении он смотрел на образ Иисуса. Какие голубые глаза! Какая розовая кожа на лице! Кажется, она светится, и это делает его глаза влажными. Единственное, что в комнате росло, был цветок в горшке на столе. Один-единственный. Но какой-то очень странный. Чем именно? Он никогда еще не видел таких сухих и поникших цветов. Потом он рассмотрит его поближе. Откуда-то издалека подкралась тихая музыка. Музыка ку-мина? У них в городе есть кумина? Надо будет спросить. Ну конечно же, барабаны и псалмопение, что тихо подкрались к нему как что- то воображаемое или вспоминаемое, и есть кумина. Но что-то в ней не то. Рыдания матери постепенно затихли, и звук донесся яснее, но все равно он был невыносимо печальным и в своей печали почти нереальным. Гипнотическая мелодия, тяжелый ритм. Старая тема на новые слова:
Мисс Дэйзи спросила:
—Так что же случилось с землей?
—Бабушка продала ее еще при жизни.
Айван увидел, что его слова потрясли ее, когда она поняла, что больше нет того клочка земли, куда она может вернуться, места хранения традиции, центра, вокруг которого вращалось существование их семьи. Он быстро объяснил все про договор с Маас Натти. Но теперь она задавала вопросы чисто машинально, где-то в глубине души ответ ей был уже неважен.
—А что случилось с деньгами?
—Она попросила устроить ей великие похороны.
—Да? Все деньги израсходовали на похороны? И я на них не попаду? О Боже! Она встряхнула головой в горестном смирении, и на минуту показалось, что она снова зарыдает. Но все тем же безжизненным голосом она возобновила свои вопросы.
—Так, значит, все деньги истрачены?
Этого вопроса он боялся больше всего! Как объяснить ей потерю такой уймы денег и еды? С первого взгляда на ее комнату он понял, что ни того, ни другого у нее нет. Наверное, лучше сказать, что все деньги израсходованы.
—Немного осталось.
—Что случилось? Они у тебя?
