Башня. Истории с затонувшей земли. (Отрывки из романа)

— Ты пьян, Карлхайнц. Ты… мне противен.

— Держи себя в руках, Жорж Старгорски. Равняйся на товарища Лондонера. Не выходи из себя. Черт, как они наяривают! Почти как наш шеф на своей гармони.

— Дамские трусики? Может, вместо них пионерские галстуки повязывать — как эта Хоних?! Галстуков вроде пока хватает.

— Карлхайнц, прежде я никогда не вмешивался, если ты позволял себе ляпнуть что-то подобное. Но теперь я хочу, чтобы ты извинился перед Филиппом и Юдит.

— Да ну, что это на тебя нашло? Или, Жорж, и тебе высказаться охота? Лучше держи свое поддувало закрытым. Ты человек конченый, то есть, я хочу сказать, почитай что мертвец.

— Может быть. Но это не так уж плохо — быть мертвецом. Человек ко всему привыкает. А вот если ты не извинишься, я сообщу о твоем поведении в комиссию партийного контроля.

— Ах… Хочешь меня очернить? Желаю успеха! От тамошних птичек ты еще и не такое услышишь! <…>

— Дамы и господа, рекомендую вашему вниманию нашу праздничную лотерею! Не беспокойтесь, каждый лот предусматривает какой-то приз! Туш для госпожи Нотар, прекрасно вам известной по телелотереям… Товарищ первый секретарь тянет первым: вот он разворачивает бумажку: лоб его разглаживается: он передает ее мне: я читаю: дружеская встреча с ветеранами труда из дома для престарелых имени Эльзы Фенске, обмен опытом за чашечкой кофе с печеньем!

— клик, —

рассказывал Старец Горы,

— клик,

услышал я щелчок зажигалки, голубой огонек вспыхивает, но ветер его задувает; на Восток, на Восток, тамбурмажор крикнул, и солдат покрепче затянул ранец. На Восток катили танки, величайший вождь всех времен и народов кричал Дойчланд, Дойчланд; у солдата же был товарищ, который надорвал письмо от любимой, засмеялся, когда начал его читать, но тут пуля пробила отверстие в его стальной каске, и он повалился навзничь, уставя глаза в небо. Другой товарищ сразу же захотел снять с него сапоги

клик,

и первый солдат ночью стоял в карауле возле бивака у реки, но он плохо караулил, потому что читал в лунном свете книжку, и ночью к биваку у реки пришли партизаны, они зарезали других караульных, которым так и не довелось дойти до реки, и зарезали спящих товарищей солдата, собака ротного под конец залаяла, и солдат увидел, как те, кто еще мог, вскочили на ноги, сам он ничего не сказал и ничего не крикнул, потому что уже не мог; но другие кричали и хватались за оружие, выстрелы крики огонь красные наконечники копий языки дульного пламени, и он увидел, как ротный повар кухонным ножом

Ах ты русская свинья

перерезал горло одной партизанке, а прежде ее шапка покатилась в снег и рассыпались волосы, мягкие белокурые волосы

клик клик,

звучит гимн, в белом овале вскидываются вверх руки, величайший вождь всех времен и народов подходит к микрофону, объявляет летние олимпийские игры, Берлин, 1936, открытым, маленькая грамматическая ошибка, над которой белокурый молодой человек на секунду задумывается, потом сразу камера, укрепленная сверху на рельсовом операторском кране и управляемая отважной молодой женщиной-режиссером{76}, начинает панорамировать, немецкая молодежь выполняет атлетические упражнения, античная молодежь, неувядающая юность на фоне небесного синего шелка, по которому вдруг проскальзывает изящным утюгом самолет, пульс белокурого молодого человека учащается, он чувствует, как его движения сливаются с движениями других юношей — из гау Бранденбурга гау Бреслау Вартегау{77} — в нечто гораздо более возвышенное, он видит смеющихся людей на трибунах, слышит из громкоговорителя дрожащий от воодушевления голос диктора, какой великолепный день, какая великолепная жизнь, потом белокурый молодой человек пытается встретиться глазами с отцом, отец стоит на трибуне среди делегатов силезской НСДАП, взгляд его впервые светится гордостью, и белокурый молодой человек вдруг ощущает нечто такое, отчего у него перехватывает горло, что поднимается по венам, застилает глаза, быть пловцом свободным как перистые облака там далеко вверху

Снег. Госпожа Метелица вытряхивает перины. Старая женщина с добрым лицом; порой это лицо, дремлющее, видели в озерах: оно подрагивало среди кувшинок, когда просыпались щуки. Снег заполнил грязные борозды на дорогах России — мягкий, крадущийся. От вспотевших лошадей поднимался пар, техник-сержант и солдат вытирали их насухо. Лошади ржали и в страхе закидывали назад головы, шарахались в упряжке, глаза их становились комьями вара. Хлопья, медленно опускающиеся руки, белые шестипалые руки, гладили товарищей по волосам, по плечам, ощупывали палатки, передвижные радиостанции, мотоциклы, танки. Белые руки срезали белые ивовые прутья, плели белые коробы вкруг бивака. Белые, сверху вниз тянущиеся, бог знает откуда вынырнувшие пуховые руки, они больше не таяли; добравшись до Москвы, солдат увидел башни: Спасскую, и другую, Ломоносовского университета, с красной звездой сверху, и разноцветные луковки собора Василия Блаженного; перед Москвой, заштрихованной залпами зениток, зима сжала ледяные тиски, и рота оказалась стиснутой лютой стужей. Снег стал грубее, шершавее, он никого не гладил, и до солдата порой доносились обрывки песен или голосов, русалочка умерла, аленький цветочек, замерзший, лежал в Малахитовой горе, солдату казалось, он слышит, как дребезжит снег: снежинки позвякивали, словно оловянные тарелочки. Один товарищ помочился рядом с ним, струя замерзла, не долетев до земли, и он, выругавшись, ее отломил. Снег аккуратно накрыл упаковочной пленкой автомобили и попоны на лошадях, чьи ноздри, припорошенные инеем, бестолково тыкались в негнущийся брезент палаток. Снег перегородил дорогу танкам, движущимся на Москву, и тогда замерзли сперва дизельные моторы, потом топливо в них, а солдаты их роты увидели, как снуют люди по улицам Москвы, увидели тамошние трамваи и транспаранты.

— Кружась налево и направо, свой дух омолодишь на славу. Танцуем все вместе — в май, дорогие товарищи!

— Что-то всплывает, очнувшись от глубокого сна времени, — услышал Мено бормотание Эшшлорака, — именно так, от глубокого сна времени, и потом, Роде, — эта вдруг задрожавшая, эта вверх… да, вверх рванувшаяся, лебедино-белая мелодия, звезда над Москвой, и Левитан говорил, только навряд ли вы его помните — ведь правда, нет? Вы тогда были маленьким мальчиком, я уверен; я ведь знаю вашего отца, знал и мать; что же такое всплывает, очнувшись от глубокого сна времени?

Главная задача

— клик —

рассказывал Старец Горы, — из радиоприемника трещали тещины языки, Лале Андерсен{78} пела «Лили Марлен», и Зара Леандер {79} пела: «Я знаю, случится чу-удо»; немецкое фронтовое Рождество, и Геббельс кричал, и величайший вождь всех времен и народов кричал, и голоса по имперскому радио, и русские тоже кричали. Ур-ра ур-ра! они вдруг посыпались из Москвы, сперва как черные точки на белом горизонте, как следы булавочных уколов, разлетающийся рой насекомых, потом — целыми птичьими косяками, выводками, а после — с флангов на нас двинулись танки; у наших же танков гусеницы покрылись льдом, горючего не было, но один боец попал из фаустпатрона в бак ихнего Т-34, вытекла лужа, черный след на снегу, и загорелась, языки пламени побежали по гусеницам, но танк пер себе дальше, они будто бы могут и без горючего, и крутанулся вправо прямо над этим бойцом в его окопе, и видевший это солдат расстрелял весь свой магазин, но толку-то, плинг-плинг-плинг отскакивали пули, и танк крутанулся влево, крики в окопе смолкли, танк проехал сверху, солдат же, видевший это, набрал пригоршню снега и уставился на нее, ничего лучшего не придумал

Вздерни его