Башня. Истории с затонувшей земли. (Отрывки из романа)

Нет

На тебя выпал жребий, так что

Я не хочу

Вздерни его, жида

Я не могу

Чтобы ты научился, трус, это приказ

было это в украинской деревне. Капитан вытащил пистолет и направил его на солдата, тот увидел: черный кружок дула нацелен ему в лицо. Приказ, попробуешь уклониться, вышибу тебе все мозги! И товарищи подначивали: давай же! подумаешь, жидовская вошь! И подтащили за волосы тощего молодого человека, лет двадцать ему было, как и солдату, а шляпа его валялась в снегу, и рядом скулила подружка, она на коленях подползла к капитану, ухватилась за край шинели, он ее оттолкнул, она снова приблизилась, он выстрелил, она упала и осталась лежать. Тогда-то солдат и сказал: я не могу. А капитан: еще как можешь Я тебя, сукин сын, приведу в чувство! Держи! И перебросил веревку через сук липы, той самой, росшей у деревенского колодца, на ее стволе вообще не было коры, единственной в своем роде — расстрелянной и ставшей привидением — липы, на которой уже болтались бургомистр, и врач, и местный раввин; товарищи делали эту работу по очереди, капитан цыкнул; ну, или… перезарядил пистолет и приставил ко лбу солдата. А тот человек рядом с ним судорожно задвигал руками, будто хватаясь за воздух, попытался дотянуться до капитана, но потом рухнул в снег рядом со своей подружкой и нежно гладил по рукаву и все тряс ей голову. Товарищи рывком поставили его на ноги, связали ему руки за спиной, лицо замотали платком. Солдат взял в руки веревку, товарищи подняли того парня на скамеечку, соорудили петлю, солдат встал на скамеечку рядом с ним, капитан махнул пистолетом, солдат бережно отряхнул с воротника того молодого человека хлопья снега. Дыхание то раздувало платок, то снова стягивало, и тут тот человек отрывисто заблеял, словно козел, — отвратные звуки, как показалось тогда солдату, к тому же платок быстро намок от слюны. Звучит так по-дурацки, что хочется увидеть его харю, сорвите тряпку! — засмеялся капитан. Но тут солдат наконец выбил скамеечку

клик, —

— клик, — пробормотал Эшшлорак,

— всплывают, очнувшись от глубокого сна времени: коридоры, темный поток, и, не только по ночам, — крысы, а вместе с ними и государь Завистник, повелитель желтых туманов; он умеет проникать во все щели; в грезах, ночных и дневных, расстилает земли для странствований; зажигает волшебные лампы Аладдина — как супруг государыни Алчности, советницы по холоду; благодаря ему появляются первые шепчущие всходы на полях, засеянных помыслами

ДНЕВНИК:

У Ульриха. Рихард и Анна тоже там, вечер в узком семейном кругу. Ульрих полон забот. Постарел. Трудности на предприятии, трудности с отчетом по выполнению плана. Рассказывал о заседаниях в Берлине, в плановой комиссии. Поскольку на мировом рынке цены на сырую нефть — и, соответственно, на промышленные изделия, производящиеся на базе нефти, — сильно понизились по сравнению с 1986 годом, цена, которую мы, по соглашению с Советом экономической взаимопомощи, должны платить за нефть Советскому Союзу, оказалась много выше среднемирового уровня. Это сильно удорожает наши продукты — мы больше не можем продавать их на Запад, получая необходимую прибыль. В которой остро нуждаемся. На своем предприятии Ульрих, по его словам, вынужден использовать бракованные детали, произведенные поставщиками, — а в результате его собственная продукция неизбежно оказывается браком. Проявляются, именно теперь, негативные следствия того обстоятельства, что правительство никогда не выделяло средства для инвестиций. Сколько раз он предупреждал об этом партсекретаря и руководство! И слышал в ответ, что, как члену партии, ему лучше воздержаться от таких аргументов… Тот научный отдел, с которым сотрудничало его предприятие, от которого получало электронные схемы для современных пишущих машинок, теперь — вероятно поддавшись всеобщему безумию, — переключился на микрочипы. В результате он, Ульрих, должен получать электронные схемы из-за границы, в настоящее время — из Италии. Это выливается в такие валютные суммы, которые съедают вообще весь доход от продажи пишущих машинок. А поскольку его предприятие обязано отдавать государству столько-то марок налога, ему, директору Ульриху Роде, пожалуй, грозит еще и партийное расследование. Товарищу Генеральному секретарю в сентябре 1988 года с большой помпой преподнесли первый I-мегабитовый чип — о чем, правда, население не узнало, он же, Ульрих, узнал от господина Клоте из квартиры этажом выше: этот чип, будто бы, был изготовлен вручную. Ну и что прикажете делать с таким достижением? Прицепить реально существующий чип к тоже реально существующей, но совершенно устаревшей машинке? В надежде, что она сама собой превратится в кибернетическое чудо, производящее манну небесную? На каждый 256- килобитовый чип государство дает дотацию в размере 517 марок, на мировом же рынке он стоит меньше двух долларов. «И вот я спрашиваю вас, Рихард, Мено: какие мы должны сделать выводы?» Рихард предложил: загодя обзавестись велосипедами. Когда все развалится, не будет ни электричества для поездов, ни бензина для машин, люди опять станут ездить на велосипедах. Нужно обзавестись рассчитанными на долгое хранение пищевыми запасами, а еще — как-то обезопасить себя на случай грабежей, полицейских налетов, конфискаций. Ценные вещи спрятать: их, как и в первые годы после войны, можно будет обменивать у крестьян на что-то полезное. Барбара должна закупить материю, чтобы потом шить из нее одежду. Мое дело — доставать книги, которые могут заинтересовать людей с Запада, потому что, когда деньги потеряют всякую ценность и, как уже бывало, разразится инфляция, западная марка останется единственной надежной валютой. Анна же и он, Рихард, позаботятся о медикаментах.

— клик клик клик,

зажигалка, — рассказывал Старец Горы, — снег покрыл равнины, покрыл деревни, аргонавты видели его в Колхиде, на вершинах Казбека и Эльбруса, где развевалось знамя со свастикой, солдат подхватил тиф, а в Сталинграде замерз насмерть жених его сестры. Окоченевший крапивник лежал в снегу. Самолеты входили в штопор и падали с неба в реки, которые тут же начинали гореть. Обрывки песен, мелодий для волынки, с которыми шли в бой войска маршала Антонеску, молоточные удары зениток, артиллерия, треск истребителей «рата» и хриплый лай автоматов «шмайсер», перешептывания степных ведьм, шарики травы, которые гнал псред собой ветер. Вкус семечек подсолнуха, в прифронтовом борделе — танцующие девки, жующие лакричные конфеты; в придорожных канавах — дохлые лошади с раздувшимися животами, с глазными яблоками, ввинченными в тишину. Убитая старьевщица в местечке на Нареве{80}, ее взломанные сундуки и рассыпавшиеся, растоптанные сапогами крестьянские шифоньеры; один из товарищей, засмеявшись, вышел в палисадник, отломил качающийся на ветру цветок чайной розы, начал обрывать лепестки: любит не любит, ах, к дьяволу все это дерьмо, друзья, - он уже не смеялся, а перезарядил парабеллум, поднял за шкирку забившуюся в угол хозяйкину кошку, ткнул дуло ей под подбородок, нажал на курок

клик,

карманный фонарик полевого жандарма, рыскающего по лазарету в поисках симулянтов. Пуля застряла в легком, сказал врач, наклонившийся над солдатом. Инструменты звякнули, брошенные в поддон, запах табаку, впервые после долгого перерыва, хирург в пропитанном кровью халате, сестра подает ему зажатую пинцетом сигарету; солдат еще помнит сладковатый цветочный запах, струившийся из анестезионной маски. Фронтовой лазарет, выстрелы, световые вышивки «катюш», загоревшаяся палатка с ранеными: их крики долго потом преследовали его по ночам. Дребезжание маневровых поездов, свисток паровоза распарывает горячую штору лихорадки, подчиненные Рюбецалю духи вовсю веселятся. Отступление в распутицу, то есть в «период жидкой грязи». Грузовики зacтpeвaли, погружаясь в эту грязь колесами, потом их приходилось вытаскивать с помощью лошадей и солдат. Хомуты, упряжь… солдаты и военнопленные впрягались в лямку, тащили обозную машину, но оси колес ломались, оглобли — тоже. Мошкара поедом ела лица, заползала в уши, рты, ноздри, жалила в язык и сквозь одежду, проникала под воротник. Потом опять — мороз, подступивший внезапно; воздух будто оцепенел, расширился, натянулся туже, потом начал сжиматься и потрескивать, оставался сколько-то времени без движения и наконец лопнул, как горлышко бутылки. Замерзшая грязь приобрела твердость бетона,