— Нет, — сказал Мено.
— Такое случалось разве что во время войны да еще семнадцатого июня{116}, — сказала женщина. — Вы еще молоды — я бы на вашем месте ушла отсюда.
Мено поехал домой. Трамвай полнился слухами, люди не хотели молчать, казалось, их больше не заботило, что разговор может услышать кто-то посторонний. Дрезден покоился в холодной, пасмурной, тягостно-тоскливой бесприютности своих осенних дней; над тихими улицами, озвученными только шепотом веток, качались фонари.
Ветер раскручивал древесные кроны на Лунном спуске, пружинисто спрыгивал с крыши «Тысячеглазого дома»{117}, заставляя ее кряхтеть и скрипеть. Педро Хоних уже вывесил возле своего окна флаг. У Либуссы работал телевизор. Аромат ванильного табака просачивался сквозь дверные щели, хотя Мено и забил их матерчатыми змейками, сшитыми Анной и Барбарой. В зимнем саду кто-то беспокойно расхаживал. Мено открыл дверь со стрельчатой аркой и вышел на балкон, сопровождаемый котом Чакаманка-Будибабой, который тут же начал принюхиваться к туманному воздуху. Из парка доносился запах гнилой древесины, который смешивался с садовыми запахами — гумуса и влажной листвы. Мено смотрел на город, на видную отсюда часть излучины Эльбы, по которой двигалась баржа; значит, нынешнее время состоит и в этом: кто-то по-прежнему должен следить за силой течения и буями, люди по-прежнему нуждаются в угле и щебне, или что там транспортирует это судно… Мено вернулся в комнату. Каким мирным выглядит его стол: микроскоп и пишущая машинка, в ней торчит пустой лист. Мено сел к столу, попытался работать, но мысли опять и опять уклонялись в сторону. Он встал, ему надо было с кем-то поговорить.
Либусса и судовой врач, приветственно махнувший Мено рукой из-за бамбуковой занавески, тем временем включили радио.
— Ты разве не уехал в Берлин? — удивленно спросил Ланге.
— Я не сумел сесть на поезд, вокзал оцеплен полицией.
Либусса настроила приемник на чешскую волну, начала переводить. Ничего интересного, одни общие слова. Зычный, внушающий доверие голос диктора радиостанции «Дрезден» тоже ни словом не упомянул о событиях на вокзале. Либусса выключила радио, она молчала. Мено вдруг тоже почувствовал, что не может ничего сказать; сидел, судорожно сжав руки, под красующимися на стене морскими узлами. Он решил навестить Никласа.
— Будь поосторожнее, приятель! — крикнул ему вдогонку судовой врач.
Особняки на Генрихштрассе, похоже, опять ретировались в окаймленное плющом сонное царство, немногие освещенные окна смотрели не на улицу, а в страну Вчерашнего дня; рододендроны и кусты ежевики — вдоль заборов между разъеденными коррозией калитками — казались сверх меры разросшимися картинками: силуэтами из черной бумаги. У Гризелей горел свет; второй этаж, где жили Андре Тишер и сестры Штенцель, был темным. Рихард, наверное, дежурил в больнице, а Анна уехала на какую-нибудь встречу оппозиционеров в Нойштадте или еще дальше, в Лошвице, на Кюгельгенштрассе… Или отправилась в гости к Мацу Грибелю и его друзьям, художникам-анархистам.
Дверь открыл Эццо{118}; зажав под подбородком скрипку, он энергично водил смычком, пробовал то тот, то другой штрих, пока Мено вешал свое пальто на вешалку напротив комнаты, где раньше жила Реглинда. Эццо оставил его в одиночестве. Будто отрешенные от времени, задавали свои вопросы — из гостиной — «готические» и большие напольные часы, им отвечали серебряным голоском венские ходики в «музыкальном кабинете». Мено подождал немного перед дверью гостиной, матово-стеклянной с гравированными цветами, стараясь, чтобы тень его их не задела, затем коротко постучал и осторожно нажал на ручку. Никлас стоял возле печки, кивнул. Альбом «Старейшие немецкие соборы» лежал в центре стола, вокруг него группировались несколько томов Дехио{119}. Мено хотел что-то сказать, но не смог. Раскрытые книги по искусству, тепло, позже будет музыка… Особый универсум Никласа.
(Барсано) «По ночам — шаги. По ночам — топотанье крыс в коридорах отеля 'Люкс'. Внизу — булочная, она-то и притягивала крыс. Они появлялись и днем, наше присутствие их не смущало. Лифты поднимались, лифты останавливались. По ночам мы лежали без сна и считали секунды, пока работал мотор лифта. Считали секунды, пока приближались шаги».
(Эшшлорак) «Придет время, когда они будут считаться дьявольщиной, эти ритуалы единообразия… — я допустил неточность, Роде, а вы меня не поправили! Понятие ритуал уже подразумевает единообразие. Хе-хе, Diabolus: перевертыватель. Или, чтобы было совсем понятно: дьявольское — это вечный переворот, вечное изменение существующего…»
(Барсано) «Маму вызвали на допрос. Следователь грозил ей палкой. Другой ругался. Свинскими, грубыми ругательствами. Русский язык на ругательства очень богат. Мама спросила, не в гестапо ли она попала. Оба следователя опять принялись ее оскорблять. Тогда она встала и сказала: вы, товарищи, не служили в армии, не воевали. Я вам покажу, как правильно ругаться».
(Эшшлорак) «…итак: время. Время, Роде, это и есть дьявол, потому что оно — орудие изменения… Клейкая лента, к которой мы липнем, как мухи… Потому-то именно мы живем в богоугодном государстве: потому что поставили себе цель — упразднить время. Горе, если мы потерпим неудачу… Я уже вижу зарю новой эпохи Настоящего, когда всякое изменение будет состоять в вечном повторении того же самого и когда дьявол погрузится в повседневность: уже не обеспечение изменений будет его делом, а — застой, единообразие, мельница, которая превращает все великие (или задуманные как великие) камни в пыль на дорогах вечно неизменного Настоящего…»
(Барсано) «Оба следователя так удивились, что ругательства свои прекратили. Зато они начали расспрашивать маму об интимных сторонах ее жизни, со всеми подробностями, хотя к обвинению это отношения не имело, но они хотели узнать все — и непременно в моем присутствии».
(Эшшлорак) «…это будет значить, что Бог стал дьяволом, слился с ним, Бог и есть дьявол».
Порядок и безопасность.
Но эта бумага, пестро-цирковая, этот асимметричный снегопад бумажных клочков… Мено пробирался к входу на вокзал, крепко сжимая ручку чемодана и билет на поезд; долг призывал его ехать в Берлин, но ему не хотелось: здесь происходило нечто, не имеющее отношения к привычным играм в тезис-и-антитезис, не имеющее отношения даже к привычным ответам. Луиза, его безрассудно-смелая мать, наверно, сказала бы: ты очень многим рискуешь, если не останешься сейчас здесь. Шумы в зале ожидания: как в гроте, со слабыми бесцельными отголосками. Проникновение Внешнего мира в его слух: воспринятые чисто акустически, еще не отфильтрованные голоса и шумы накатывали на барабанную перепонку, бушевали, заставляя вибрировать молоточек, наковальню, стремечко: сигналы морзе для эндолимфы, защищенной перепончатым лабиринтом и барабанной лестницей? Город был Ухом, вокзал же помещался в Улитковом протоке: Helix, звуковые колебания, шумовые частицы; они хаотически перемещаются в разных направлениях, сталкиваются, некоторые — не больше пылинки, едва-едва задевающие порог акустического восприятия, другие — с силой ударяющиеся об него: амплитуды государственной власти. Перебираемые Золушкой горошины, потом — шлепающиеся капли, потом — стеклянные градины, словно на фабрике детских мраморных шариков отодвинули заслонку и готовые шарики густо посыпались в контейнер; между тем уже выявился базовый ритм: бам-бамм! бам-бамм! — грубо-солдафонская напыщенная театральщина, мертвого Зигфрида везут в лодке по Рейну, — может, полицейских специально так обучили… или это вышло случайно. (Но бывают ли
