Мено вдруг очутился в быстро уплотняющейся толпе: люди — казалось, инстинктивно, словно ночные мотыльки, — двигались в направлении огней, хотя им, гелиотропным существам, наверное, было бы лучше во мраке. Начался сильный снегопад. Драматический театр оставался темным, реклама на высотном доме — «Социализм победит» — погасла.
Трамваи больше не ходили: они, будто морские млекопитающие, застыли в снеговом шаре.
«Пользуйтесь нерельсовым транспортом!» — снова и снова кричал один из кондукторов напиравшей толпе; смирившись с судьбой, он плотно закутался в одеяло. Автобус 11-го маршрута подошел к остановке возле Дома прессы на аллее Хулиана Гримау, он был переполнен; Мено узнал среди пассажиров господина Кнабе, супругов Краузевиц, господина Мальтакуса в вечернем костюме с бабочкой, даже госпожу фон Штерн, которая бодро помахивала льготным проездным билетом, пока скульптор Дитч подсаживал ее в автобус и провожал к уступленному ей сидячему месту. «Опера Земпера, Драматический театр — все засыпано снегом», — возмущенно выкрикнула она, обращаясь к Мено. Автобус довез их только до Вальдшлёсхенштрассе.
— А дальше? Нам что же, пешком идти?
— Как хотите, — ответил водитель, пожав плечами. — Мне дали такие указания.
На мосту Мордгрунд, после нескольких километров пешего марша, маленькая группа еще не разбредшихся пассажиров остановилась передохнуть. Выросшая перед ними гора была не очень крутой, но, как они смогли рассмотреть в своеобразной светлоте, порождаемой падающим снегом, ее покрывал молочного цвета ледяной панцирь. На половине высоты застрял трамвай с погасшими окнами, вмерзший колесами в лед; с проводов и с самой горы, на ее обрывистой стороне, свисали длинные, причудливой формы сосульки.
— Должно быть, прорвало главную водопроводную трубу, — уважительно сказал Мальтакус. — Вопрос в том, как нам теперь отсюда выбираться. Если нас не втащат наверх на канатах…
— Нужна страховочная веревка, как у альпинистов, — вмешалась госпожа фон Штерн. — Мы пользовались такими во время войны, тогда тоже зимой все замерзало.
— … получится веселенькое катание с горки, и завтра нас всех будут ледорубами высекать из замерзшего ручья.
— С моим инструментом я в любом случае добровольно наверх не полезу, — заявил контрабасист Дрезденской капеллы; коллега валторнист поддержал его: «У нас слишком ценные инструменты».
— Почему же тогда вы не оставили их в опере? — ехидно спросил, не сдержавшись, господин Кнабе.
— Что за… вы уж простите, но я все-таки закончу: что за дурацкий вопрос! Ваш-то Математический салон наверняка и в этом смысле хорошо обеспечен, не чета нищим театральным гардеробам! Неужели вы думаете, что я брошу свой инструмент на произвол судьбы?
— Понятно, но у вас есть другое предложение?
— Можно подняться наверх по Шиллерштрассе.
— Там тоже проложены водопроводные трубы. И наверняка они тоже лопнули… А Буковая тропа еще круче. Но вам никто не мешает отправиться на разведку. Или просто остаться здесь, с вашими драгоценными инструментами, — съязвил господин Кнабе.
— Ах, да об чем говорить, давайте вернемся и заночуем в отеле, — предложил господин Мальтакус. — Сколько-то марок у меня найдется, а в «Экберге», глядишь, нас и за задаток пустят.
— Не стройте себе иллюзий, — сказал Мено. — Отели, скорее всего, уже переполнены эвакуированными из Иоганнштадта{37}.
— Вон там — снегоуборочная машина едет! — и валторнист радостно указал на участок дороги перед Кукушечьей тропой.
Мороз кусался, мороз сбивал вместе клубы белого дыма из охладительных башен теплоэлектростанции, в другое время распускавшиеся подобно пьянящим снам: небо будто приблизилось к земле и взрывчато-ясно, пламенно, фантастично образовывало переменчивые атмосферные грибы; мороз придал новое звучание железным мотыгам; электрические провода, обычно гудящие, теперь шептались, шелестели, как приглушенные струны музыкальных инструментов; под ледяной коркой они казались незащищенными и восприимчивыми к боли грубыми творениями человеческих рук. Кристиан работал уже семнадцать часов, без перерыва. Перед теплоэлектростанцией скапливались вагонетки с бурым углем. Но уголь в них намертво смерзся, и его приходилось взрывать; взрывы на короткое время заглушали грохот механических молотов, спешно доставленных сюда из ФРГ. Мало было приятного в том, чтобы попасть в команду, получившую задание откатывать в сторону вагонетки, в которых взрывное устройство не сработало.
— У нас два кандидата, — сказал Бухарь машинистам, научившим новичков тянуть жребий.
— Хофман или Кречмар, который из вас? — Он подбросил монетку, решил: Кречмар.
— Стой на месте, — сказал Кристиан, — пойду я.
— Почему? — озадаченно спросил Бухарь.
— Для него это кончится несчастьем.
— Ну, смотри, — сказал Бухарь, — мне-то все едино. Я не против, если кому-то приспичило стать героем.
— Не дури. Немо. У тебя коленки дрожат.
— Да, но ты все-таки останешься здесь. «Ничего со мной не случится», — решил Кристиан.
Приземлился вертолет, выпустил из своей утробы несколько важных шишек, которые, нервно жестикулируя, бегали туда и сюда, нажимали на кнопки радиотелефонов, дискутировали с членами штаба по обеспечению безопасности, созданного на угольном комбинате (штабисты разворачивали планы, которые на несколько мгновений приковывали к себе всеобщее внимание, но потом всплывало что-то новое, планы опять сворачивали, обиженно, они так и лежали забытыми на столе);
30 декабря: из города прибывали эвакуированные на армейских грузовиках, с трудом преодолевая только что расчищенный путь через мост Мордгрунд; с горы снова и снова стекала вода — и замерзала; хотя дорогу посыпали жужелицей, она оставалась опасной. Рихард видел: целые роты солдат, а также рабочие с Грауляйте размахивают кирками, чтобы привести дорогу в порядок; среди тех, кто разбрасывал жужелицу, изредка попадались и знакомые лица. Откуда взялась эта вода? Из-за перебоев с электричеством — затронувших, по слухам, всю южную часть Республики (столица, благодаря особым мерам безопасности, по-прежнему наслаждалась приятными предновогодними хлопотами), — вода во многих водопроводных трубах замерзла и трубы лопнули; «Но в трубах же был лед?» — недоумевал Рихард, топая по снегу рядом с Никласом и поглядывая на текущую по улицам воду; новая вода булькала, быстро замерзала, люди не успевали засыпать опасные места. Никлас тащил за собой тележку с перевязочным материалом и лекарствами, которые взял дома. Рихард вполголоса чертыхался: он-то надеялся, что отметит праздник спокойно, с пуншем и дружескими разговорами, что у него найдется время и побыть наедине с собой, и совершить паломничество туда, откуда некогда смотрел на мир Филалет{38} , — что он сможет именно оттуда увидеть освещенный фейерверками город и чокнуться за Новый год… Анна была еще у Курта, в Шандау{39}; поезда, разумеется, сейчас туда не ходили; Рихард договорился с женой, что позвонит пастору церкви св. Иоанна (сам Курт телефоном так и не обзавелся); однако телефонная линия не функционировала — как назло. Анна, значит, застряла в Шандау, а он топал рядом с Никласом по льду и снегу, чтобы доставить что нужно для пациентов, которые, вероятно, тем временем уже появились. Они вдвоем шли к лазарету, там Барсано{40} и его аварийная команда устроили опорный пункт, туда должны были эвакуировать людей из районов новостроек: Пролиса, Райека, Горбица, Иоганнштадта.
— Ты замечал, что у человека с пониженным слухом, похоже, и осязание притупляется? — Никлас, подумал Рихард, нюхом чует, что скоро запахнет жареным. — Эццо, наверное, остался в музыкальной
