Тянулись долгие однообразные дни. Стояла удушающая летняя жара, без умолку стрекотали цикады. Но однажды вечером они вдруг умолкли, и больничная палата, в которой лежала мама, каким-то неуловимым образом преобразилась. Теперь я слышала лишь попискивание ЭКГ, напоминавшее мне заевший электронный будильник, и шипение аппарата искусственного дыхания. Эти звуки стали меня раздражать, поэтому я включила оставленный кем-то портативный CD-плеер и стала на небольшой громкости слушать музыку.
День близился к концу, и небо порозовело. Я перевела взгляд на деревья и заметила, как на землю упала цикада. Я где-то слышала, что им отпущено всего лишь несколько недель существования. Свою короткую и потому такую драгоценную жизнь они тратят на то, чтобы, мужественно превозмогая жару, упорно искать себе партнера, а потом, закончив стрекотать, соскальзывают с дерева, которое служило для них домом, и возвращаются на землю. Оставляют свой единственный приют и умирают. Я сидела и думала о том, что дом, в котором я выросла, снесли, и от него не осталось и следа. А вот мне снова предстояло пережить боль утраты…
Я сидела, погрузившись в раздумья и совсем позабыв о времени. На небе крошечными булавочными головками стали появляться звезды. Вдруг листья задрожали от порыва ветра. Казалось, мама пыталась в последний раз проститься со мной. Я наклонилась над кроватью и взяла ее ладонь в свою руку:
— Мамочка, пожалуйста, не умирай. Я буду хорошей дочерью, честное слово. Пожалуйста, не оставляй меня. Я не хочу остаться совсем одна.
Слезы полились из глаз неудержимым потоком. Я плакала и никак не могла остановиться. И вдруг заметила, как по маминой щеке прокатилась одна-единственная слезинка.
— Мама!
Она не могла говорить, но все-таки сумела дать знак, что слышит меня. Я почувствовала, как она хочет сказать, что любит меня, нежно отерла слезинку с ее щеки и вгляделась в ее доброе лицо. Мама! Где бы она ни была, что бы ни делала, она старалась ради меня и всегда думала обо мне. Мне так хотелось хотя бы еще раз услышать ее голос: «Сёко-тян, ты дома!» Музыка в CD-плеере перестала играть, и теперь только шипение аппарата искусственного дыхания перемежалось с моими рыданиями.
На следующий день, 28 августа 1991 года, утром, в восемь часов и три минуты, мама умерла. Ей было пятьдесят девять лет. Она ушла от нас внезапно, словно порыв ветра, игравший с листвой деревьев. Когда ее тело выносили из больницы, заведующий и медсестры выстроились в шеренгу, сложив руки в молитве. Все время, пока мама лежала в палате, эти люди проявляли редкое бездушие, и вот теперь, перед заведующим, они делали вид, что у них в глазах стоят слезы. Что за лицедейство! Уверена, заведующий и представить себе не мог, сколь небрежно его персонал относился к своим обязанностям и как ужасно медсестры обращались с пациентами. Как печально, что люди способны лить слезы просто ради собственной выгоды, даже когда они на самом деле не только не страдают, но и не испытывают печали.
Гроб погрузили в катафалк, и траурная процессия направилась в бюро похоронных услуг. В зале похоронных церемоний установили алтарь, украшенный белыми хризантемами. Мама улыбалась нам с фотографии, которую увеличили и поместили в рамку с черной лентой.
— В этой комнате женщины могут переодеться, — с улыбкой указала нам на дверь служащая бюро.
Я не надевала кимоно со времен детского праздника ситигосан, когда мне было семь лет. Тогда я с гордостью улыбалась фотографу, а папа стоял сзади, положив ладонь мне на плечо. Мама держала меня за руку, а в другой я сжимала пакетик с леденцами. Казалось, с тех пор прошло ужасно много лет.
Я пошла раздевалку, где мамины сестры и другие родственницы облачались в черные кимоно перед большим, во весь рост, зеркалом, подошла к одной из служащих и тихо спросила:
— Можно я переоденусь отдельно от остальных?
— Простите, но у нас только одна женская раздевалка, — служащая выглядела удивленной.
— В таком случае я переоденусь позже, — промолвила я, чувствуя неловкость.
— К сожалению, у нас только один ассистент, который помогает женщинам надевать кимоно, поэтому вам было бы лучше переодеться вместе со всеми.
— Я не хочу, чтобы кто-нибудь увидел мою татуировку.
— Что? Ах да, понимаю, — она подошла к ассистентке и что-то зашептала ей на ухо.
Маки увидела мою татуировку, когда я впервые приехала в Иокогаму. Тогда она очень рассердилась:
— О чем ты только думала? Господи боже мой, ведь ты женщина. Если мама с папой узнают, ты разобьешь им сердце. Когда-нибудь ты пожалеешь, что ее сделала.
— Я никогда об этом не пожалею.
— Ну да, как же! Какая глупость! — И она в ярости повернулась ко мне спиной.
И вот теперь сестра злорадно прошептала мне:
— Я же тебя предупреждала, что из-за нее будут проблемы.
Несмотря на это, ей удалось выставить из комнаты всех родственниц, чтобы я смогла переодеться.
В зал похоронных церемоний я пришла последней. Мы все собрались для семейного фото возле алтаря.
— Бедная Сёко, кажется, тебе очень неуютно от такого высокого воротника, — саркастически заметила Маки. Ей все не давала покоя моя татуировка.
— Маки-тян, ты не принесла мамину косметику?
— Принесла все, что сумела найти, вот.
Я взяла мамину помаду и кисточку. Когда открыла ее пудреницу, оттуда повеяло знакомым ароматом духов. Как это вышло, что с течением времени прекрасное мамино лицо с идеально наложенным макияжем превратилось в лицо старухи, иссеченное глубокими морщинами? Я решила, что мама должна отправиться на небеса красавицей, и стала осторожно красить ее губы помадой. Правда, руки дрожали так сильно, что мне потребовалось больше получаса, чтобы полностью закончить макияж.
Каждый из пришедших на церемонию брал по цветку, клал его в гроб к маме и прощался с ней. После этого ее тело повезли из бюро похоронных услуг в крематорий. Я смотрела, как беззвучно закрываются двери топки за уезжающим в ревущее пламя гробом. Когда мы вышли на улицу, я подняла взгляд и увидела, как из трубы крематория повалил вверх столб белого дыма. Мама отправилась прямо на небеса. Когда огонь угас, сотрудник похоронного бюро открыл печь, собрал пепел и кости и разложил их на столе.
— Прошу прощения, она приходилась вам матерью? — спросил он, стащив перчатки.
— Да.
— Сколько ей было?
— Пятьдесят девять.
— Она была еще молода. Я вам искренне соболезную.
Хрупкие мамины косточки тысячами крошечных дырочек напоминали кораллы. Мы собирали их целую вечность. Надо полагать, работник похоронного бюро заметил, в какой тяжелой стадии был у мамы остеопороз, и поэтому решил, что на мемориальной табличке годы жизни указаны неверно.
В тот день, когда у мамы случился инсульт, они с папой обедали вместе.
— Было очень вкусно, но я что-то немного устала, — сказала она, когда трапеза подошла к концу, — пойду-ка я, пожалуй, прилягу.
— Тебе нездоровится? — спросил ее отец.
— Нет, все хорошо, спасибо.
С тех пор она так больше и не открыла глаз. Ее заветной мечтой было купить маленький домик, чтобы мы смогли жить все вместе, и она трудилась не покладая рук, стремясь воплотить свою грезу в жизнь, но оказалась слишком слаба и в итоге загнала себя до смерти. Она все же успела поблагодарить своего дорогого мужа, с которым прожила всю жизнь в горе и в радости, после чего оставила этот мир.
А я все вспоминала о том, как болела, как проснулась и обнаружила, что мамы нет рядом, и как бросилась босиком на улицу ее искать. Теперь, старайся не старайся, ее уже не найти. И слезы, катящиеся по щекам, казалось, никогда не закончатся.
