принять душ. Я приготовила ужин и села за стол напротив Таки. Он, было, собрался приступить к еде, как вдруг остановился и посмотрел на меня:
— Сёко, тебе надо что-нибудь съесть.
— Я не голодна.
— У тебя со вчерашнего дня во рту не было ни крошки.
Я взяла в руку палочки и стала механически запихивать еду в рот, но за все время трапезы так и не почувствовала ее вкуса. Звук палочек, скребущих по чашкам, эхом отдавался в пустой кухне. Потом я выдавила моющее средство на губку, подождала, пока оно вспенится, и молча вымыла посуду. Стояло лето, но вода, лившаяся из крана, казалась мне ледяной.
На следующий день мы вернулись в больницу. Таке предстояло оставить меня с мамой наедине, и он выглядел обеспокоенным.
— Сёко, малышка, ты должна держаться, — сказал он, сжав мое плечо.
Потом еще раз печально посмотрел на маму и вышел. Ему пора было возвращаться в Иокогаму.
После маминого инсульта прошла уже неделя. Приятный аромат, всегда исходивший от мамы, исчез, и комната стала наполняться каким-то мерзким запахом. День ото дня он становился все сильнее, и однажды, когда я попыталась приблизить лицо к лицу мамы, вонь так ударила мне в ноздри, что я отпрянула. Мама была не единственным пациентом в мире с диагнозом «смерть мозга». Мне стало интересно, приходится ли родственникам других больных терпеть такой запах или это испытание выпало только на нашу долю? Я мучилась догадками. Однажды в палату на обход пришли две медсестры и один медбрат. Они стали оживленно болтать прямо у изголовья кровати, на которой умирала мама.
— Слушайте, хотите, сегодня вечером пойдем в караоке? — спросил медбрат.
— Если снова будешь петь сам — ни за что.
— Ой, не говори, голосок у тебя — не приведи господи! Впрочем, если ты за нас заплатишь… — Медсестры захихикали.
— Да ладно вам нести херню! Достали вы меня, — рассмеялся медбрат — Я заплачу! Так вы идете или нет?
— Хорошо, хорошо. Идем, — осклабилась первая, рассматривая электрокардиограмму моей мамы.
— Тут никаких изменений, да? — Вторая медсестра и медбрат заглянули в кардиограмму и направились к выходу.
В это мгновение у меня все побелело перед глазами. Я вскочила, чуть не опрокинув стул.
— А ну-ка стойте, вы, ублюдки! Да как вы смеете так обращаться с моей матерью? Она что для вас? Труп?
— Простите… мы не хотели… — троица растерянно заморгала глазами при виде моей ярости.
— Что вы не хотели? Что? А ну-ка, попробуйте это повторить! — заорала я, занося руку для удара.
— Что ты, Сёко, перестань! Ты соображаешь, что делаешь? — Отец неожиданно возник за моей спиной и перехватил мою кисть.
— Пусти меня!
— Ты хоть помнишь, где ты находишься? — закричал он. Я вдруг подумала, что мама очень расстроилась бы, если бы узнала, какую свару мы устроили у нее в палате, и чуть не расплакалась. — А ну- ка сядь туда и успокойся, — приказал отец, отпуская мою руку.
— А вы, уроды, так и будете стоять здесь и пялиться, разинув рты? Убирайтесь вон, немедленно! — Я треснула кулаком по стене и со всей силы пнула ногой дверь.
— Простите ее, моя дочь перенервничала. Видать, кровь у нее слишком горячая. Наверное, ей следует стать донором, может быть, это охладило бы ее пыл, — произнес отец со своим типичным суховатым юморком.
— Нет-нет, все в порядке. Это вы нас простите, — с раскаянием произнесла троица, разом поклонилась и поспешно вышла из палаты.
— Сёко, что это с тобой? — Папа опустился в кресло, стоявшее рядом с кроватью.
— Знаешь, они обсуждали, стоит ли им идти в караоке, прямо перед мамой.
— Довольно бездушное отношение.
— Ну да, вот поэтому я так и разозлилась.
— Я понимаю твои чувства, но не забывай, где ты находишься. И, собственно говоря, почему ты так расстраиваешься из-за каких-то придурков?
— Наверное, ты прав, — промямлила я и потупила взгляд. Костяшки на правой руке были содраны в кровь.
— Сёко, сегодня у меня нет работы, может, ты поедешь домой? — сказал папа, держась рукой за поручни на маминой кровати и вглядываясь ей в лицо.
— Нет, я останусь здесь на ночь.
— Я тоже останусь.
— Пап, а вот тебе лучше поехать домой.
В палате стоял только один диван. Если бы на ночь осталось два человека, одному пришлось бы спать на диванных подушках, переложенных на пол, а второму на диване без подушек. И в том и в другом случае это обернулось бы нелегким испытанием для папы, поэтому, когда стемнело, я уговорила его поехать домой.
Через несколько дней, когда маме меняли подгузник, я заметила, что ее паховая область стала ярко- красной от пролежней.
— Простите, а у вас нет никакой мази, чтобы это смазать? — спросила я сестру.
— Мази? Она ей не нужна. У Тендо-сан мертв мозг, поэтому она не чувствует ни боли, ни зуда.
— Возможно, это и так. Вот только если бы на ее месте была ваша мать, вы бы с ней обращались так же паршиво?
— Ну, я… — протянула она.
— Вы все из отделения нейрохирургии. Насколько я понимаю, для вас это всего-навсего работа. Но знаете, даже если моя мама никогда больше не вернется к обычной жизни, пока ее сердце бьется, она официально считается живой. Если вы этого не понимаете, значит, вам нельзя быть медсестрой!
Она ничего не ответила и поспешно нанесла мазь для пролежней.
— Простите меня, — сказала она и, поклонившись, вышла из палаты. В подобном равнодушном отношении мне виделось что-то беспредельно жестокое.
Я попыталась вспомнить, когда в последний раз меня охватывал столь сильный приступ гнева. Когда я была янки, то ввязывалась в свары из-за всякой ерунды типа чести тусовки или просто ради того, чтобы выглядеть крутой. Тогда, в те безумные годы, озлобление я превратила в своего рода искусство. Помнится, однажды, когда говорила по телефону, папа отругал меня за то, что я много ругалась. Я нахамила ему в ответ, и тогда папа выхватил у меня из руки трубку и треснул ею меня по голове. Мама все твердила: «Сёко-тян, может, попытаешься вести себя как подобает девушке?» Она повторяла эту фразу так часто, что та стала в нашей семье крылатой. Теперь-то я повзрослела и поняла, наконец, как сильно беспокоило родителей мое безбашенное отношение к жизни, однако было слишком поздно. Я присела возле кровати и взглянула в лицо матери:
— Прости меня, мама…
Через некоторое время в палату зашла медсестра, на этот раз другая.
— Вы не находите, что здесь очень плохо пахнет? Давайте-ка ополощем ей рот.
Она взяла шприц, наполнила его водой и опорожнила в мамин рот. И словно по мановению волшебной палочки, неприятный запах в комнате исчез.
— Почему этого никто прежде не делал? Я и понятия не имела, что это поможет. Что у вас тут за персонал? И это еще называется больницей?
— Честно говоря, я не знаю о других сестрах…
Что ж, я не видела никакого смысла вымещать на ней свою злобу. Она была совсем не похожа на других бездушных медсестер — сразу заметила неприятный запах и немедленно приняла меры. Но неужели другие не знали таких элементарных вещей? Может, они вообще не обращали на запах внимания потому, что им было наплевать? Мне становилось тошно от их скотского отношения.
