Великий Наполеон

Нарбонна и посылали. Понятное дело, не за шпионскими сведениями, которых было собрано предостаточно. Лучше, видимо, было бы сказать – позондировать почву. Дело шло к войне. Многое толкало обе стороны на конфронтацию. Польша, например. Царь в ответ на свое письмо к князю Адаму Чарторыйскому (в котором он приводил ему свои подсчеты войск, имеющихся у России и Франции в пограничных районах) получил ответ, в высшей степени неутешительный. Князь сообщал своему другу и государю, что его подсчеты неверны и что в формуле, по которой он считал, что располагает 230 тысячами человек (100 тысяч русских солдат, 50 тысяч – прусских, 50 тысяч – польских и 30 тысяч – датских) – против 150 тысяч французов и их германских союзников, ему следует перенести 50 тысяч поляков на другую сторону уравнения, они будут сражаться вместе с армией Наполеона, а не против нее.

Царь взвесил этот довод – и нашел его справедливым. Превентивная атака, предлагавшаяся Барклаем де Толли, была отложена в долгий ящик. Но отказ от нападения не означал, что нападение не последует с другой стороны. 15 августа в Париже произошла бурная сцена – Наполеон накричал на русского посла, Куракина, разве что чуть поменьше, чем тогда, когда он устроил столь памятный многим публичный разнос Талейрану. Идею «союзника» он отрицал в принципе. В иностранных государях вроде короля Пруссии или даже императора Австрии он признавал только статус «вассала».

Вообще-то Наполеон очень хотел видеть в Александре именно союзника. Сразу после Тильзита он купил у Мюрата его парижскую резиденцию – всю, целиком, с мебелью, обстановкой, серебряными ножами и вилками и даже с постельным бельем – и передал ее под русское посольство. Он хотел сделать жизнь первого посла Александра в Париже, Толстого, как можно более удобной. Но времена Тильзита к 1811 году прошли, по-видимому, безвозвратно. Сменивший Толстого Куракин – истинный грансеньор, блистающий алмазами вельможа «екатерининского» закала – его благоволением уже не пользовался.

Независимое поведение Александра раздражало Наполеона, по-видимому, безмерно. И он дал возможность излиться своему раздражению прямо на дипломатическом приеме, в присутствии всего дипломатического корпуса. Сцена эта превосходно описана у Е.В. Тарле, приведем оттуда длинную цитату:

«…Наполеон сошел с трона и, подойдя к Куракину, завязал разговор. Старик Куракин, екатерининский вельможа, обладавший всеми тайнами придворного искусства, не пользовался полным доверием Александра и существовал в Париже больше для представительства. Настоящими представителями царя в Париже были скорее советник посольства Нессельроде и полковник Чернышев, чем старый князь. Но тут, на торжественной аудиенции дипломатического корпуса, конечно, фигурировал именно Куракин. При неимоверной роскоши наполеоновского двора и всей придворной и великосветской жизни в тогдашнем Париже старый екатерининский царедворец старался не ударить лицом в грязь и не уступать никому во внешнем блеске своего обихода. Разговор императора с послом очень быстро принял весьма напряженный характер. Наполеон стал обвинять царя в военных приготовлениях и в воинственных намерениях. Он объявил, что не верит, будто царь обижен на него за присоединение Ольденбурга. Дело в Польше.

«Я не думаю о восстановлении Польши, интересы моих народов этого не требуют. Но если вы принудите меня к войне, я воспользуюсь Польшей как средством против вас. Я вам объявляю, что я не хочу войны и что я не буду с вами воевать в этом году, если вы на меня не нападете. Я не питаю расположения к войне на севере, но если кризис не минет в ноябре, то я призову лишних 120 тысяч человек; я буду продолжать это делать два или три года, и если я увижу, что такая система более утомительна, чем война, я объявлю вам войну… и вы потеряете все ваши польские провинции. По- видимому, Россия хочет таких же поражений, как те, что испытали Пруссия и Австрия. Счастье ли тому причиной, или храбрость моих войск, или то, что я немножко понимаю толк в военном ремесле, но всегда успех был на моей стороне, и, я надеюсь, он и дальше будет на моей стороне, если вы меня принудите к войне»…»

Цитата эта нуждается в основательных комментариях.

V

Отметим явную угрозу: Наполеон не только подчеркнуто говорит о том, что «…кое- что понимает в военном деле…», но и Польша становится военным лагерем, прямо на русской границе. А русской эта граница стала совсем недавно, во время Третьего Раздела Польши, в 1795 году. Россия получила земли к востоку от Буга и линии Немиров – Гродно, общей площадью 120 тыс. км² и населением 1,2 млн человек, но дворянство в этих землях как было в основном польским, так и осталось. В свое время этот факт послужил одним из веских факторов в пользу принятия Тильзитского договора – в 1807 году прошло всего 12 лет после присоединения этих территорий, и в случае перехода французских войск через Неман русскому командованию можно было вдобавок к этому ожидать и восстания в тылу. Наполеон в Тильзите обещал царю «…не создавать Польского Королевства...» – но то было в Тильзите. Вопрос «континентальной блокады» особо не затрагивался, а между тем русский рубль стоил сейчас, в 1812-м, по сравнению со своей стоимостью до Тильзита, всего 26 копеек. И это влекло за собой то обстоятельство, что бутылка шампанского в Петербурге теперь стоила не 3 руб. 75 копеек, а полных 12 рублей.

Шампанское – шампанским, но были, однако, и еще более насущные предметы (что бы ни думали на этот счет гвардейские офицеры), которые закупались за границей. Кофе, чай, сахар стоили теперь тоже вчетверо дороже – и все из-за запрета на торговлю с Англией, причем запрет этот Наполеон разрешал и нарушать в тех случаях, когда французским промышленникам требовался хлопок или красители вроде индиго.

В 1811 году во Франции грянул экономический кризис. Резко упал спрос на товары, производившиеся во Франции на экспорт. В сущности, это был эффект «бумеранга» – огромные поборы и контрибуции, разорявшие и побежденных, и подневольных «союзников», снижали их покупательские возможности. K этому добавлялись сокрушительные потери для их экономики, по необходимости следовавашие из «континентальной блокады», – но Наполеон связи между вздорожавшей до 12 рублей бутылкой шампанского и падением спроса на него в Москве и в Петербурге не усмотрел. А вот в попытке Александра как-то поправить дела со стремительно падающим курсом русского рубля он, напротив, усмотрел злостный подрыв самой идеи «континентальной блокады». И раздражение его еще и усилилось после введения в России запретительных тарифов на предметы роскоши. Сам он мог, по выражению К. Нессельроде, «… вводить штыками трианонский тариф…», но своему «союзнику» и «партнеру», Александру Первому, он вообще, в принципе, отказывал в праве вводить тарифы, выгодные его собственной стране. Прибавим к этому удивительную бестактность – постоянным мотивом Наполеона в его беседах с русскими послами была та мысль, что вот «…Павел Первый был победоносен в Италии, а приобрел только долги…», в то время как Александр, проиграв Наполеону две войны, приобрел и Финляндию, и кое-что в Белостоке, и в Галиции, и в Молдавии – а все потому, что Наполеон хорошо к нему отнесся…

Ну что сказать? Еще в давние времена у кадета Буонапарте в Военной Школе в Бриенне отмечалась прискорбная нехватка светских способностей.

VI

Понятно, что вести, приходящие из Парижа, в Петербурге вызывали тревогу. Несмотря на то что Чернышеву пришлось уехать, куда более важный источник политической информации продолжал существовать – Е.В. Тарле отмечает, что основные дела в Париже велись не через Куракина, а через Нессельроде. Он только не уточняет того, в чем они состояли, а состояли они главным образом в получении сведений от Талейрана, который к сведениям присоединял и дельные советы.

Мысль о том, что с новым наследным принцем Швеции Карлом-Юханом, бывшим столь недавно французским генералом Бернадоттом, можно столковаться, возникла не без его содействия [2].

Когда шведы выразили желание поставить кого-либо из лиц, близких к Наполеону, в качестве наследника своего бездетного короля, он подумал было об Эжене де Богарнэ. Но шведы предложили Бернадотта – и он не стал настаивать на своем. Есть версия, что Наполеон полагал, что, несмотря ни на что, он может положиться на то, что Бернадотт «…поведет себя как француз и как швед...» – будет в союзе с Францией и постарается вернуть совсем недавно отобранную у Швеции Финляндию. Он сильно недооценил своего бывшего маршала… Очень быстро свежеиспеченный «верный лютеранский кронпринц Швеции, Карл-Юхан» (еще столь недавно бывший