удался. Нужна была фотография графа Глуховского — он это понимал. Очень нужна была. Она бы и теперь пригодилась, если жив еще этот граф. Он снова забрался на чердак здания бывшей школы, превращенной в госпиталь для солдат армии Андерса. Сфотографировать графа ему так и не удалось. И когда он возвращался, увидел, как через боковые двери во двор вышел таджик в рваном халате и торопливо направился к ишаку, привязанному к забору. Шарипов подошел поближе, и тогда человек в халате прикрыл лицо рукавом и погнал ишака к выходу. «Хрр, — подгонял он ишака, — хрр». Это «хрр» и обмануло Шарипова. Он решил, что это не Глуховский — так мог покрикивать только человек, с детства подгонявший ишаков. Это и еще то, что он выругался по-таджикски, когда ишак задержался в воротах.
Он промолчал тогда о том, что видел этого таджика на ишаке. Коваль не простил бы ему, что он упустил графа Глуховского. Садыков был человеком новым, с него спрос меньше, и то Степан Кириллович предложил ему уйти в интенданты.
А ведь могло все случиться иначе. Если бы он сказал. Могло случиться так, что Коваль предложил бы ему, Шарипову, перейти в интендантство. А Садыков остался бы…
«Нет, — подумал Шарипов. — Я бы не ушел. Я бы ни за что не ушел. Я бы упросил Степана Кирилловича. Это единственное, о чем я мог бы просить даже на коленях. Но я промолчал. И не люблю вспоминать об этом».
Ну что ж, судя по тому, как выглядел Садыков сегодня, он ни разу не пожалел, что перешел в интендантство. Это был толстый, преуспевающий человек, самоуверенный и шумный, в пиджаке из серой шерсти, в кремовой крепдешиновой рубашке, в парчовой тюбетейке художественной работы. Большой начальник. Директор винсовхоза.
Шарипов шел к управлению, когда вдруг у края тротуара резко затормозила «Волга», из машины выкатился Садыков, поздоровался, снисходительно посмеиваясь, спросил у Шарипова, почему тот до сих пор ходит в майорах, почему не присваивают подполковника, а затем долго не отпускал Давлята, приглашая его пообедать.
— Как же так? Сослуживцы были, одним делом занимались… А ты у меня дома ни разу не был… Послушай, — вдруг удивился Садыков, — ведь ты даже где я живу не знаешь. Поедем.
«У этих бывших интендантов, — отметил про себя Шарипов, — была, видимо, неплохо развита способность убеждать других совершать непреднамеренные действия». Он сдался.
Очевидно, Садыков находился на вершине своих жизненных успехов. Очевидно, ему было совершенно необходимо похвастаться перед Шариповым тем, чего он достиг, доказать ему, а заодно и себе, что он не ошибся, когда перешел в интендантство.
Садыков водил его по всем четырем комнатам своей квартиры — комнатам, со вкусом обставленным превосходной чешской мебелью, с креслами, сиденья и спинки которых были набиты губчатой пластмассой, а ножки торчали врозь, как у ягненка, впервые поднявшегося на ноги. С дорогими коврами. С полированным шкафом, которым Садыков особенно гордился. «Комбайн», — сказал он. — Такой только у меня и у министра». Этот шкаф соединял в себе телевизор, радиоприемник, проигрыватель и магнитофон.
Впечатление портили картины. Они висели на стенах в тяжелых золотых рамах. Копии с «Утра в сосновом лесу» Шишкина, «Девятого вала» Айвазовского и еще с «Княжны Таракановой». Княжна Тараканова почему-то была в двух комнатах. В ванной стены были выложены белой фаянсовой плиткой, пол покрыт красным резиновым ковром, на кухне стояли две газовые плиты и два холодильника.
У Садыкова было трое детей, но в квартире не чувствовалось, что здесь живут дети.
— Старший, Галиб, в школе, — сказал Садыков.
А младшие, две девочки, в кишлаке у родственников, как выразился Садыков, «дышат воздухом». Жена Садыкова, татарка, по имени Римма, инженер-химик, все свое время, очевидно, отдавала науке — Садыков объяснил, что она учится в заочной аспирантуре.
Садыков сам быстро и умело накрыл стол, приготовил закуски, откупорил штопором дорогой армянский коньяк и неуловимым, легким движением, стукнул кулаком по дну белоголовой замороженной бутылки водки так, что пробка ровно на две трети выдвинулась из горлышка.
— Вот так и живем, — повторял Садыков. — Хорошо, понимаешь, живем…
Говорить ему, видимо, было не о чем. После второй рюмки у него посоловели глаза, и Шарипов решил, что он принадлежит к числу тех, впрочем, довольно распространенных людей, которые охотнее угощают вином других, чем пьют сами.
— Так что ж, — вдруг спросил Садыков. — Так и пропал после того граф Глуховский? — Он смотрел вниз на пробку от коньяка. Он резал ее поперек новым тупым столовым ножом с серебряной ручкой.
— Не знаю, — сдержанно ответил Шарипов. — Мне больше не приходилось заниматься этим делом.
— Но если бы он попался… Я думаю, ты бы знал?..
— Совсем не обязательно, — оказал Шарипов. — Как ты знаешь, каждый у нас занимается своим делом… — Он помолчал и, не удержавшись, добавил: — И мы никогда не расспрашиваем друг друга.
Садыков разрезал пробку, смел ее со скатерти в ладонь и бросил в тарелку с остатками салата.
— Ты сапоги еще носишь? — спросил он внезапно. — Или только полуботинки?
— Случается, и сапоги, — ответил Давлят настороженно.
— Это я почему спрашиваю? Это я потому спрашиваю, что мне теперь сапоги ни к чему. В машине езжу. Пешком не хожу. А на склад Главторгснаба поступил замечательный товар. Только очень мало. Совсем мало. Я сказал оставить для меня. У меня там знакомство. Но мне не нужно. Тебе уступлю. Такой товар, что сапоги будешь носить ты, а потом дети, а потом внуки. И все будут новые. Ты женат уже? — спросил он вдруг быстро и трезво.
— Нет еще.
— Дети и внуки будут носить, — снова повторил Садыков. — Если дед Иван сошьет. Поедем? Ты такого товара еще не видал.
Он вышел в соседнюю комнату и громко, так, чтобы услышал Шарипов, сказал в телефонную трубку:
— Машину Садыкову.
Сейчас же вернулся и самодовольно предложил:
— Пойдем на улицу. Машина уже внизу.
По дороге, откинувшись на заднее сиденье «Волги», он долго рассказывал Шарипову о деде Иване, замечательном сапожнике.
— У меня работал. В сапожной мастерской. Когда я военторгом командовал. Теперь не то. Теперь в районной мастерской работает. Старый. Но если я скажу, сапоги сделает.
По словам Садыкова, этому старику было чуть ли не сто лет; он шил сапоги генералам и офицерам русской армии в Кушке, еще задолго до революции, сам генерал — забыл как звали, немецкая фамилия — наградил мастера ста рублями за парадные сапоги.
Машина остановилась, но Садыков остался на месте, загораживая выход Шарипову.
— Трудное это было время, когда мы служили вместе, — сказал он со вздохом. — Но хорошее. Хорошее потому, что мы всегда говорили правду. Только правду…
— То есть как? — насторожился Шарипов.
— А так… Просто мы работали не ради денег, а ради правды. Ну, давай посмотрим товар.
Товар и впрямь оказался редкостным — необыкновенно эластичный и прочный хром, издававший тот особый, ни с чем не сравнимый запах, по которому знаменитая французская парфюмерная фирма назвала лучшие свои духи «Русской кожей». Хороша была и подошва — толстая, словно литая.
Дед Иван, лысый, болезненный старичок с монгольской раздвоенной бородкой и редкими желтыми усами, долго мял товар в руках, хмыкал, затем сказал, покашливая:
— Можно построить. Построим. И будут сапоги. Русского фасону: чтоб на вид — выходной, а на ноге — рабочий.
— А когда же вы «построите»? — спросил Давлят.
— Быстро нужно, дед Иван, — вмешался Садыков.
— Вот тут, против нас, — портняжная мастерская, — сказал старик, — портняжки, значит, там работают. Так они даже штаны не к спеху шьют. А вот сколько сшил я за жизнь сапог этих — не пересчитать. И всегда чтоб срочно, чтоб к завтрему. Не может человек ждать, пока сапоги сошьют… — он улыбнулся снисходительно и ласково, посмотрел на Шарипова голубыми, ничуть не выцветшими детскими глазами. — Ладно уж… За двенадцать дней построим.
— Почему же за двенадцать?
— Работа такая, — с достоинством ответил сапожник. — Вот сейчас размеры снимем, а через три дня на подробную примерку придешь.
Через три дня заинтересованный Давлят снова пришел к деду Ивану. «Строительство» сапог оказалось и впрямь делом необыкновенно сложным и ответственным.
— Вот сюда, — объяснил старик, — между верхами и подкладкой рыбий пузырь кладется. Он у рыбы такой, что в одну сторону, наружу, значит, всякий дух пропускает, а в другую все сдерживает. А в голенище тоже своя прокладка идет — холст, в олифе варенный. Шьется все дратвою самодельною, а каблук на медных гвоздиках. Тогда настоящий сапог и получится.
Шарипов осмотрел рыбий пузырь, провел пальцем по жирному холсту, предназначенному на прокладку, и с удивлением спросил:
— И так вы все сапоги делаете?
— Только так и делаю. В моих сапогах по далеким краям, да не по одному году люди ходили.
— А фасон какой?
— А фасон у русского сапога только один бывает. Правильнее сказать — два: рабочий или выходной. Это всякие туфли, или ботинки, или вот теперь босоножки стали робить на разные фасоны. А настоящий сапог, как человек, на один фасон делается.
… Когда Шарипов надел новые, просторные и вместе с тем ловко сидевшие на ноге сапоги и нерешительно полез в карман за деньгами — он понимал, что за такую работу старику следует заплатить особо, — дед Иван сказал:
— С этим ты погоди. Выйдем-ка сначала. Сапожки замочить надо.
— Как замочить? Неужели ты, дедушка, водку пьешь?
— Случается, что и пью. А как замочить, сейчас повидишь.
Он подвел Давлята к неглубокому арыку во дворе и предложил:
— Вот ты войди в воду да походи по канавке. Так только, чтобы водица за голенище не перехлестывала.
Шарипов вошел в арык. Это было странное ощущение — прохладно и сухо.
— Можешь так хоть день ходить, хоть два, а воды не почувствуешь, — сказал старик.
Когда Шарипов вышел из арыка, старик предложил:
— А теперь стукни ногой о землю. Покрепче!
Шарипов притопнул каблуками.
— Попробуй рукою сапог. Помни его рукой.
Давлят попробовал. Сапоги были совершенно сухими. Капли воды скатывались с них, как ртуть.
Шарипов полез рукой не в тот карман, где лежали предназначенные для старика деньги, а в другой, где денег было значительно больше.
«А ведь это мне бы следовало организовать строительство сапог для Садыкова, — подумал он, — а не ему для меня».
