заранее убыточное предприятие.
— Вам известно, о чем в нем идет речь? — спросила Валентина.
Старик пожал плечами. На долю секунды лицо его закрыла тень, интерпретировать которую Валентина не смогла. Тень сомнения, возможно, а может быть, и фатализма. Тем не менее почти тут же черты старика приобрели прежнюю показную безмятежность.
— Есть у меня одна мыслишка, но я не совсем уверен. Мне нужно подтверждение.
По крайней мере, обладатель архимедова палимпсеста знал наверняка, что собирается искать, прежде чем броситься в разорительную авантюру.
— Вы не могли бы хоть немного приоткрыть передо мной эту завесу тайны?
— Пока нет. Прежде мне нужно получить от вас твердый ответ. Примете мое предложение — все узнаете. Даю вам слово: вы не пожалеете.
Валентина закрыла книгу и вложила ее в бархатный чехол, который в свою очередь опустила в ларчик из ценного дерева, старательно завязала фермуар и передала все посетителю.
— Не имею привычки работать вслепую. Мне нужно знать, что именно я реставрирую, перед тем как взяться за дело.
Старик не выказал ни удивления, ни разочарования. Покачав головой, он возвратил ларчик в кожаный портфель, с трудом, опираясь на трость, поднялся на ноги, вытащил из внутреннего кармана пиджака визитную карточку и протянул Валентине.
— Если вдруг передумаете, звоните без раздумий, — сказал он, поправив панаму. — Главное, хорошенько все взвесьте.
Медленной походкой он направился к двери мастерской, но перед тем как переступить порог, обернулся к реставратору:
— Когда-то вы обладали редким талантом. Он и сейчас живет в вас. Позвольте мне помочь вам вновь обрести этот дар, Валентина.
2
— Элиас Штерн? Тот самый?
В голосе Марка Гримберга звучало недоверие. В третий раз прочитав имя, значившееся на визитке, которую оставил Валентине старик, он провел подушечкой указательного пальца по буквам, напечатанным на картонной карточке.
— Похоже, да, — отвечала молодая женщина. — Другого с таким именем я не знаю. Во всяком случае, возраст совпадает. Я видела его фотографии времен молодости и должна сказать, что определенное сходство имеется. Больше морщин, меньше плоти, но это он.
— Невероятно. Я полагал, он давно умер.
— Уверяю, это был не призрак. При желании я могла до него дотронуться. Выглядит он сейчас, конечно, неважно, но жив определенно.
Гримберг с сожалением вернул ей визитку. Даже если бы речь шла об одном из набросков Микеланджело или древней святыне католической церкви, он вряд ли разволновался бы больше.
— Собираешься ему перезвонить? — спросил он.
— Еще не знаю.
— Это шанс всей твоей жизни, Валентина.
— Я не могу принимать решение вот так, с кондачка. Мне нужно немного подумать.
— Ты не должна упускать такую возможность, — настаивал Гримберг. — Этот тип — настоящая легенда.
Словно в противовес звучавшему в голосе энтузиазму, лицо Марка оставалось бесстрастным. Как и у большинства его коллег, отношение Гримберга к Штерну было весьма сложным: очарованный им как человеком, он испытывал отвращение к тому, чем тот занимался.
Называя Элиаса Штерна легендой, Гримберг недалеко уходил от истины: тот, бесспорно, был самым известным из торговцев произведениями искусства двадцатого века. Как и все, кто вращался в этой сфере, Валентина наизусть знала его историю, если можно так назвать те разрозненные детали биографии, которыми он иногда делился с миром.
Габриэль, дедушка Элиаса, бежал из царской России, когда там начались первые еврейские погромы. В 1882 году, с женой и детьми, он объявился в Париже, не имея ни гроша за душой. Все состояние Штерна составлял небольшой портрет, приписываемый Караваджо, в который несколько лет назад он вложил все свои сбережения.
Однажды, проходя мимо лавочки папаши Танги, торговца красками с улицы Клозель, что на Монмартре, Штерн обратил внимание на несколько картин, выставленных в витрине и подписанных неким Сезанном. Ничто из виденного им прежде не приводило его в большее восхищение.
На следующий день Габриэль продал своего Караваджо и на вырученные деньги — всего лишь пятьдесят франков — купил три столь поразившие его картины, а также с десяток эскизов и этюдов. Довольно быстро он подружился с группой художников, которым немало доставалось от критиков и публики с тех самых пор, как в 1874 году Давид Леруа [4] в своей газете «Шаривари» пренебрежительно назвал их «импрессионистами». Через несколько месяцев Габриэль уже обладал несколькими произведениями Моне, Сислея и Писарро.
Присоединившись к другим ценителям импрессионизма, вроде Жоржа Шарпантье или Теодора Дюре, Габриэль вознамерился убедить парижан в обоснованности своей интуиции.
То было время, когда Гогену возвратили восхитительную «Аве, Мария», которую он преподнес в дар Люксембургскому музею, отказавшемуся, в ответ на негодующую реакцию членов Института Франции, и от семнадцати полотен из наследия Гюстава Кайботта, в числе коих, помимо прочих, находились картины Ренуара, Сезанна и Моне.
За десять лет шутки и насмешки прекратились; все это время Габриэль продолжал неустанно собирать произведения своих друзей, продавая те из них, которые ему надоели, для приобретения еще более прекрасных.
Когда импрессионисты вошли в моду, Габриэль Штерн в один миг стал обладателем значительного состояния. Он не только располагал несравнимой коллекцией картин, от которых были теперь без ума повсюду, от Лондона до Нью-Йорка, но и поддерживал с большинством художников доверительные отношения, возводившие его в ранг привилегированного посредника. Он открыл лавочку на улице Лаффит, там, где вели дела самые авторитетные его коллеги, и обзавелся особняком на улице Сен-Пер, где и поселился с семьей.
Став ровней Дюран-Рюэлю и Амбруазу Воллару, Габриэль Штерн сохранял ведущие позиции среди парижских торговцев произведениями искусства на протяжении следующей четверти века. Конец этому блестящему восхождению положила случившаяся в 1918 году эпидемия испанки. На следующий день после заключения перемирия Габриэль добился от своего друга Жоржа Клемансо пропуска в Вену, куда тотчас же и направился для встречи с Эгоном Шиле, молодым художником, о котором говорили в превосходных тонах, не зная о том, что последний скончался от свирепствовавшей в Европе болезни двумя неделями ранее.
Заразившись, Габриэль умер менее чем через двое суток в одном из номеров венской гостиницы «Захер», что на Филармоникерштрассе, вдалеке от горячо любимых им картин.
Встав во главе семейного бизнеса в результате столь трагических обстоятельств, его сын Жакоб прослыл безумцем, когда решил избавиться от импрессионистов, ставших, на его взгляд, к тому времени слишком банальными. Едва закончилась война, он переключился — когда никому до них еще не было дела — на французских мастеров восемнадцатого века. В те годы всего за сто франков можно было приобрести в «Друо» сангвину Ватто или небольших размеров Фрагонара. Когда, десятью годами позднее, котировки этих художников достигли стратосферных уровней, они перестали интересовать Жакоба, бывшего в своей профессии прежде всего первооткрывателем.
На сей раз он проникся страстью ко всем формам авангарда. Стоило какой-нибудь группе
