единственного собирал досье все послевоенные годы. Это он его вычислил, отыскал следы и установил его нынешнее имя.
– Мне говорили, что вы вместе с этим Бруно пытали родного брата.
– Это неправда! – возразил немец, и в его лице впервые промелькнуло что-то человеческое. – В той неразберихе я не сразу узнал, что Бруно не выполнил своих обещаний… Именно мое вмешательство спасло Герману жизнь… Я только потом узнал про эту историю с рисунками и пытками… Бруно преследовал меня всю жизнь. Он не отдал мне мою долю… Я имею в виду кассу Бормана… А эта дрянь, Констанция, снюхалась с Мессером! Представляете?! Она вернулась в Бонн и намерена продать этому подонку архив!
– Фрау Шевалье жива???
– Как ваш Ленин, живее всех живых!
– Но я слышал, что полиция установила идентичность крови. В квартире была ее кровь!
– Вы не знаете Констанцию! Эта бестия даже собственную собаку зарезала, чтобы инсценировать свою смерть. А уж расплескать по квартире пол-литра своей дурной крови, смешанной с водой для количества, не составляло никакого труда. Вот возьмите… – Немец что-то протянул Каленину, и в ту же секунду Беркас увидел, как огромная белая глыба ударилась о стол, смела Штермана и покатилась вместе с ним по полу.
Посетители кафе повскакивали со своих мест. Кто-то стал звать полицию. Каленин увидел, что по полу катаются два тела – одно принадлежало его собеседнику, а во втором он не без труда опознал профессора Якобсена.
Дерущихся стали растаскивать. Лицо Штермана было прилично расцарапано, что еще больше усилило его сходство с индейцем. Якобсен же, которого держали за руки бармен и один из посетителей, норовил ногой дотянуться до противника и при этом вопил во весь голос, что надо задержать военного преступника. Штерман что-то отвечал на испанском языке, потом предъявил всем желающим свой боливийский паспорт и через минуту был отпущен. Он демонстративно покрутил пальцем у виска и жестами призвал присутствующих обратить внимание на внешний вид своего соперника, а потом швырнул на стол смятую купюру и покинул кафе.
Якобсен действительно выглядел странно. Он был одет в грязновато-белую дубленку, перетянутую на поясе советским солдатским ремнем. Желтая пряжка со звездой посредине была надраена до блеска. Картину дополняли кирзовые сапоги, по верхнему краю которых виднелись клочки портянок, и медаль «За победу над Германией», приколотая на груди прямо поверх дубленки. Именно его внешний вид послужил, видимо, причиной, по которой и посетители, и обслуживающий персонал кафе взяли сторону Штермана.
Полиция появилась минут через пять после исчезновения гостя из Боливии. Рассказ Якобсена про военного преступника они восприняли без энтузиазма, так же как его ссылки на то, что эту информацию может подтвердить гражданин СССР, господин Каленин.
Господин Каленин, в свою очередь, затруднился объяснить, какого черта он приперся в кафе с так называемым военным преступником. А вопрос, как ныне зовут преступника, привел гражданина СССР в полное замешательство. Этого он тоже не знал. Данное обстоятельство особенно обрадовало полицейских, которые успели связаться со своим офисом и выяснить, что именно советский гражданин Каленин был объектом нападения в доме фрау Шевалье, которая, в свою очередь, исчезла при загадочных обстоятельствах. И что особенно странно: почти сразу после ее исчезновения в ее квартире был задержан именно Каленин. Как, мол, вам такие совпадения?
Короче говоря, полицейские едва не арестовали Каленина вместе с Якобсеном, посчитав их крайне подозрительными субъектами. И только связавшись с советским посольством и переговорив с Николаем Даниловичем Куприным, согласились ограничиться извинениями.
Куприн попросил пригласить к трубке Каленина и сердито бросил:
– Ни ногой из кафе. Буду через тридцать минут…
– …Почему вы не дождались моего сигнала, как договаривались? – обрушился Каленин на Якобсена. – Да еще так вырядились?! В таком виде полиция будет вас забирать без всякой драки каждые пять минут!
Профессор, ничуть не смущаясь, ответил:
– Не смог я удержаться! Как увидел эту фашистскую дрянь, так тут же захотел его удавить собственными руками. Представляешь, я ведь его сразу узнал! Столько лет прошло… А ремень, медаль и сапоги я купил в прошлом году на Старом Арбате в Москве. Немцы прямо дуреют, когда видят меня в этом одеянии. Была даже попытка отправить меня в психушку…
– И правильно! Вам там самое место! – вырвалось у Беркаса. Он не скрывал своего раздражения и наступал на профессора: – Это же вы настояли на том, чтобы я пошел на эту встречу! Это же была ваша идея – ошарашить автора записки и неожиданно появиться в разгар беседы? И что теперь? А теперь – извините! Не будет вам архива. Убежал Штерман и больше не появится.
– Найдем! – самоуверенно отозвался профессор. – Я подключу все свои связи и найду его – боливийца… – Якобсен наморщил лоб и сказал по-русски: – Из дерева – так, кажется, у вас говорят?
– Липового?!
– Да! Точно! Липового!
Профессор уселся за столик и, потирая набухающую шишку, полученную в скоротечной схватке со Штерманом, произнес оптимистическую речь про то, как он непременно доберется до архива Шевалье и как самолично будет вылавливать некоторых из его персонажей. Информация о том, что жена доктора жива и вернулась в Бонн, вызвала у него новый прилив энтузиазма. Он горячо настаивал на том, что архив должен быть передан в СССР, а все пойманные преступники непременно казнены на Красной площади.
– И все-таки я не пойму, как по этим портретам сорокалетней давности можно кого-то найти, – упирался Каленин, которого не очень грела перспектива бегать за бумагами покойного доктора.
– Вот именно! Не понимаете! – горячился профессор. – Здесь важен сам факт появления архива в СССР. Это сенсация! Мировая сенсация! Новый Нюрнберг! Их найдут! Всех до единого найдут. Потому что на поиски этих ублюдков поднимется все прогрессивное человечество! – И, почувствовав, что Каленин смотрит на него с нескрываемым скепсисом, добавил: – Это ваш долг, Каленин, найти бумаги Шевалье.
– Какой еще долг? – поперхнулся Беркас.
– Сыновний! Вы же сын фронтовика! Так?
– И что?
– К тому же коммунист.
– И что же?
– А то, что надо было вам съездить в Веймар, на гору Эттерсберг[19] ! Я специально съездил посмотреть. Именно там наш славный Вилли отправил в мир иной – главным образом через трубу крематория – более полусотни тысяч человек. Говорят, что лидера немецких коммунистов Эрнста Тельмана он расстрелял лично, после чего приказал немедленно сжечь его тело! Вот таким милым парнем был этот наш Вилли…
Якобсен замолчал, давая понять, что про Вилли лично ему все ясно! Он взял чашечку с кофе и потащил ко рту, но промахнулся и опрокинул коричневую жижу на дубленку, которую так и не снял в течение всего разговора.
– Блядские чашки! – рявкнул он по-русски. – Официант! Слушай, парень! – орал он. – Ты сам пробовал пить из этих чашек?! Пробовал взять ее в руки?! Она же обязательно выскользнет! Скотина!!! Что смотришь, как Гитлер на Европу? Хрен я тебе заплачу даже пфенниг!!!
– Что с вами, профессор? – изумился Каленин этой немотивированной вспышке гнева. – При чем здесь чашки? Прекратите скандал! Мало вам драки?
– Дубленку жалко! – мирно произнес Якобсен, будто и не орал только что, разбрызгивая слюни. – Именно этот придурок держал меня за руки, когда я хотел отлупить Штермана! Вот я и не удержался! Ладно! Я пошел! Вон, кажется, появился ваш шеф. Не говорите ему всего. Архив наш, помните это!
Появившийся Куприн холодно раскланялся с убегающим Якобсеном и раздраженно бросил:
– Если так и дальше пойдет, товарищ Каленин, то мне придется обратиться в Минвуз с просьбой о вашем отзыве из Бонна. А там недалеко и до исключения из рядов КПСС. Стыдно!
Всю дорогу до посольства Куприн не произнес ни слова, а когда прибыли на место, завел Каленина в