подробности.
– Нет-нет, мистер Каленин. Я ничего не путаю. Давайте зайдем в кафе, и я вам все объясню. Здесь недалеко…
В кафе, пока они усаживались за столик, Беркас снова внимательно рассмотрел своего спутника. Заказывая кофе, тот вновь продемонстрировал свою улыбку и безупречные белоснежные зубы. И тут Беркаса пробил холодный пот. Он понял, где видел эту улыбку: так улыбался на фотографиях покойный доктор Шевалье! Это открытие не только потрясло Каленина, но и не на шутку испугало. Он догадался, кто перед ним, и, чтобы скрыть собственное волнение, решил нанести удар первым.
– Черт побери! – нервно произнес он. – От вашей семейки просто некуда деться. Могу предположить, что вас зовут Вилли Штерман. Не так ли?
Незнакомец опустил голову, отхлебнул кофе и спокойно ответил:
– Я в любом случае открылся бы вам. Хотя не скрою, я удивлен. Откуда вы знаете мое имя? Ах, ну да! Я понял. Вероятно, от Констанции? Она некоторое время назад поделилась со мной своими планами поиска бумаг мужа и рассказала о той роли, которую отвела вам. Я имею в виду русские стихи, которые надо было отыскать… Но, честно говоря, у нее не было никакой надобности рассказывать вам про меня. Вот почему я удивился вашей догадливости.
– Она мне еще кое-что рассказала, – продолжал наступать Каленин. Он вспомнил, как беспардонно обошлась с ним покойная немка, и решил немного приврать: – Я знаю даже то, что вас с фрау Шевалье связывают… как бы поточнее выразиться… более чем теплые отношения, – злорадно произнес он, намекая на полученную от Якобсена информацию о том, что в прошлом Вилли и жена доктора были любовниками.
– Вот как? – удивился тот. – Такая осведомленность только усиливает мое желание предложить вам сделку. Но позвольте сначала несколько слов о себе…
– Можете не трудиться, – перебил его Каленин. – Про Бухенвальд и про то, что вы изменили внешность, мне известно. Кстати, надеюсь, вы в розыске?
– Именно по этому вопросу я хотел бы с вами поговорить… Нет. Я не в розыске. Ну кто, скажите, сейчас помнит, что был такой Вилли Штерман? Да никто! Уже сорок лет я живу под другим именем. Большую часть своей жизни! А скоро меня не станет в прямом, физическом смысле. Я умру в своей Боливии… Видите, я даже не скрываю, где меня могли бы найти все желающие! Но не ищут! А если бы и искали, то теперь в этом нет никакой нужды. Дело в том, что мне осталось жить пару месяцев. Ну три от силы. Рак легких в неоперабельной стадии. Я закурю, с вашего позволения…
Немец достал из плаща мешочек с табаком и трубку, специальной лопаточкой набил ее и закурил, пуская кольца ароматного дыма.
– Как же вы – с раком-то?… – недоуменно спросил Каленин, кивая на облако дыма.
– А как раз при четвертой стадии этой болезни можно все. Это раньше нельзя, когда еще есть шанс. А когда шанса нет – надо позволять себе приятные мелочи вроде хорошего табака и рюмки шнапса. Так вот, мистер Каленин, я хочу приобрести у вас право на жизнь после смерти. Нет-нет! Не на вечную жизнь. Вечная жизнь мне не светит. Я страшный грешник. Я прошу полгода. Ну максимум год после смерти…
– Что-что? – недоуменно переспросил Каленин. – Жизнь после смерти? На полгода?
На секунду ему показалось, что он либо ослышался, либо что-то не так понял, что произошел какой-то сбой в его знаниях немецкого языка.
– Ну да. Мы с вами возьмем и вместе напишем одну страничку истории, которая позволит мне спокойно отправиться в мир иной. Я буду осознавать, что, находясь на том свете, продолжаю преследовать одного своего врага.
– Послушайте, перестаньте говорить загадками! Объясните толком, зачем вы меня позвали и чего хотите.
– Сейчас я подойду к самому главному. К сути моей просьбы. Я хочу, чтобы архив моего брата оказался у вас.
– ???
– Ну не смотрите на меня так, будто я предлагаю вам ядовитую змею. Я предлагаю вам уникальную вещь! Ей нет цены. Ведь у справедливости нет цены, правда?
– В ваших устах слова про справедливость выглядят особенно цинично.
Немец улыбнулся своей фирменной семейной улыбкой и согласно кивнул, от чего редкие волосы также послушно кивнули:
– Согласен! Я вовсе не намерен себя отделять от тех, кто в сорок пятом прибег к услугам моего брата. Поздно уже… И потом, я не раскаиваюсь!
– Не раскаиваетесь???
– Это долгий разговор. Он сейчас неуместен. Скажу только вот что…
Штерман закашлялся и побагровел. Из его и без того слезящихся глаз хлынули слезы. При этом он вовсе не перестал курить, а, напротив, продолжал судорожными движениями подсасывать трубку и выбрасывать вместе с кашлем всполохи ароматного дыма.
– …Война, юноша, это форма, в которой только и проявляется сполна самоотдача человека. Может быть, потому, что война – это синоним смерти. На войну идут умирать, а значит, смерть превращается в обыденное явление. И побеждает тот, кто меньше думает о спасении как собственной жизни, так и жизней других людей. Кто меньше подвержен жалости. Вот вы, русские, – вы же на той войне себя не щадили! Вы положили за победу два десятка миллионов жизней. Вы были беспощадны к себе! А нам этой беспощадности не хватило! Не было нужной самоотдачи!
Штерман снова закашлялся, недоуменно глянул на погасшую трубку и ловкими движениями стал вытряхивать пепел прямо на кофейное блюдце.
– Мы, немцы, оказались непозволительно сентиментальными, – хрипло продолжил он. – А надо было идти до конца! Надо было проявить чудеса жестокости и тем самым подавить волю русской нации к сопротивлению. И поверьте, это вовсе не патология! Это норма! Лагеря смерти – это неизбежная часть войны. Поэтому я готов к суду истории, а в небесный суд я не верю…
– Вы чудовище! – не сдержал эмоций Каленин. – Вас надо в зоопарке показывать людям как образец зверя-людоеда, который подлежит обязательному и тотальному уничтожению.
– Условие предлагаемой сделки таково, – не обращая внимания на слова Каленина, продолжил Штерман. – Я помогу вам добраться до архива. А вы со своей стороны берете обязательство передать его российским властям. Хотите весь, хотите частями. Но! Обязательным условием является передача материалов на Бруно Мессера…
– Слушайте, сводите с ним свои счеты сами. Сдайте его немецким спецслужбам, которые, насколько мне известно, участвуют в розыске военных преступников.
– Я думал об этом. Но немецкие власти всерьез архивом заниматься не станут. Нация не выдержит такого удара. Ей хватает «героев» Нюрнберга. А тут – сразу четыре десятка новых потенциальных висельников. Многих из них никто не ищет. Они уже давно историческая пыль. И вдруг эти скелеты появляются и входят в дом к каждому немцу, терзают совесть нации, которая и без того неспокойна. Я бы на месте немецких властей этого не допустил! А вот от бывшего врага, от того, кто имеет на это моральное право, они удар примут. Но сами эту кровоточащую рану ковырять не станут. Больно же!
– Я все-таки не пойму. Ну допустим, с Мессером вы сводите какие-то свои счеты. А остальные? Остальных-то почему вы хотите сдать нашим спецслужбам?
Штерман усмехнулся.
– Остальные меня мало интересуют. Хотя с недавних пор я считаю, что всем нам – тем, кто совершал так называемые военные преступления, – надо перестать скрываться. Настало время переосмыслить роль фашизма и вступить в публичную полемику о его роли в истории. А Мессер – он не идейный фашист. Он садист и жулик! Доведите его до виселицы. Пусть его повесят на Красной площади! – Немец злобно захихикал. – Поверьте, его художества во время войны стоят того!
Каленин решительно поднялся из-за стола.
– Мне хочется вас ударить! – едва сдерживаясь, произнес он. – Сил нет слушать вас дальше.
– Еще минута! – Штерман сохранял полнейшее хладнокровие. – Вы не знаете самого интересного. Дело в том, что Мессер живет в Советском Союзе. Я сам узнал об этом совсем недавно. Брат на него