виски, собираясь с мыслями. – Потом уничтожили мою страну... А до этого они продавали ее оптом и в розницу. Они меняли свою офицерскую честь на доллары и наркотики. Они – христопродавцы! Те, что сидят сегодня в Кремле, включая вашего драгоценного Президента! – Игнатов попытался взять себя в руки и уже более спокойно произнес: – И людей, как вы уже знаете, я не убивал! Грех тот, что взял на душу, – взрыв первый... жена с дочкой этого ублюдка Будаговского, которые ни в чем не повинны... Всю жизнь буду замаливать... Но я должен был выбрать самый беспощадный способ давления на ваших хозяев... Я, знаете ли, так толкую эту моральную проблему, – Игнатов сосредоточился, – я ставлю вас перед выбором, а уж вы выбираете, стоит ли жизнь моего сына, которую вы покорежили, жизней других людей. Я сам никого не убиваю. Если кто-то и убивает, то это вы! Потому что выбор всегда за вами...
– А минирование «Детского мира»? Это как понимать? А вдруг какая-то случайность? А вдруг не договорились бы? Тогда взрыв? И гора детских трупов?
– Я не давал команду на минирование «Детского мира». Не исключаю, что это осознанно сделал Будаговский, чтобы выставить меня в отвратительном виде. Так сказать, посмертный привет, что-то вроде мести. Согласен, бомба в магазине для детей – это омерзительно...
– Ну вот, видите? А омерзительные поступки не имеют оправданий. Даже во имя самых высоких идей.
– Вы мне еще про слезу ребенка напомните! – снова почти выкрикнул Игнатов. Было видно, что ему становится все тяжелее отражать атаки Каленина. – Если бы я, к примеру, захватил пару продавщиц в магазине и попробовал бы обменять их на сына, боюсь, что ребята из ФСБ покрошили бы этих несчастных женщин вместе со мной в куски, а потом бы вешали себе ордена за беспримерное мужество в борьбе с международным терроризмом. Разве не так? Поэтому я должен был придумать беспроигрышную войну. Я должен был загнать их в угол!
– Вы, господин Игнатов, можете упражняться в словоблудии сколько вам будет угодно. – Каленин наконец успокоился и взял себя в руки. – Все, что вы говорите себе в оправдание, не стоит и выеденного яйца. Зло – оно и есть зло! Хоть вы его шоколадом залейте! До встречи, будь она неладна!
– Вы читали Андреева? – вдруг спросил Игнатов.
Каленин от неожиданности растерялся.
– Что? – переспросил он. – Какого Андреева?
– Резонный вопрос. – Игнатов не заметил замешательства Беркаса и посчитал, что тот действительно хочет разобраться, о каком Андрееве идет речь. – Я, конечно же, имею в виду старшего – Леонида Андреева[12]... То, что писал его сын, – это не моя литература...
– Разумеется, читал! В мое время на филфаке МГУ было принято читать классиков...
– Верно! Андреев действительно классик. Только сегодня об этом мало кто помнит... Полагаю, что парни, которые придут после вас, про него не слыхали... Так вот, у Андреева, как вы помните, есть скандальная повесть про Иуду. Помните?
– Конечно, «Иуда Искариот»! Только к чему этот разговор? Разрешите откланяться...
– А вот к чему! – сказал Игнатов, будто бы не замечая желания Каленина уйти. – Там есть замечательная мысль: без Иуды нет Христа! Иуда совершает самое страшное в человеческой истории злодеяние, причем делает это осознанно, чтобы сделать Христа Христом, Сына человеческого – Богом. Если бы он не предал Спасителя, не было бы чуда воскресения, и не появилась бы идея бессмертия... Мир бы не узнал, что он – сын Божий!
Каленин потерял нужную интонацию в общении с этим рефлектирующим генералом. Он не очень хорошо понимал, как должен себя вести: то ли хлопнуть дверью, то ли довести диалог до конца. Победило любопытство, и Каленин осторожно спросил:
– Ну и какой вывод вы делаете из этого андреевского дуализма для себя?
– А очень простой: нельзя защитить добро при помощи добра! Так у Андреева... Чтобы добро победило, должно быть совершено злодеяние! Получается – нет Христа без Иуды! Нет добра, если рядом не проявилось зло во всей своей мерзости!
– Знаете, здесь, конечно, не место для литературно-богословского диспута, но коли уж вы его затеяли, то извольте, вот вам мой ответ, – Каленин говорил медленно, взвешивая каждое слово, – я не поклонник этого произведения, но справедливости ради отмечу, что вы исказили мысль писателя. У Андреева Иуда не в игру играет и не просто идет на злодеяние, а жертвует собой во имя идеи. Причем его жертва – страшнее смерти, которую он принял вслед за Христом. Он жертвует своей честью, которая, как известно, дороже жизни. Ведь он понимает, что обречен остаться в веках злодеем и предателем. По Андрееву, это жертва почти безумца. Его поврежденная натура верит в то, что это поступок во имя справедливости и добра. Он безгранично любит Христа, жертвует собой во имя него... Страдает, сомневается...
Игнатов внимательно слушал Каленина, и было видно, что ему действительно важно знать его позицию.
– Но подчеркиваю: мы говорим только о придуманном сюжете. Андреевский Иуда – герой абсолютно литературный и к Иуде библейскому никакого отношения не имеет. И не ищите здесь никаких оправданий для себя. Вы, действуя негодными методами, мните себя благородным «санитаром леса», а движет вами чувство мести. Оно ослепляет вас! И в этой своей слепоте вы потеряли цель. Ради чего вы совершаете ваши ужасные поступки? Ради воцарения справедливости? Чтобы снискать любовь потомков?
Он завершил свой монолог и ждал реакции Игнатова. Тот задумался и, не отвечая на выпады Каленина, уточнил:
– Предательство как жертва во имя добра? Я правильно вас понял?
– Предательство – это форма, в которую литературный персонаж Андреева облекает добродетель своего замысла...
Игнатов улыбнулся и стал вновь прежним Игнатовым – уверенным в себе, знающим истину, которая неведома остальным.
– Я подумаю над вашими словами... В ваших рассуждениях есть мысль, которая меня увлекла. – Игнатов улыбнулся еще шире, отчего его глаза изогнулись двумя узкими щелками, а все пространство вокруг них стало напоминать причудливую татуировку, так как каждая морщинка стала глубже и отчетливее. – Добродетель может принимать любые формы! Так получается? Забавно... Надеюсь, мы еще вернемся к этому интересному разговору.
– Вернемся? Уж не в самолете ли по пути в неведомые страны вы собираетесь со мной дискутировать? Увольте. Я и этот-то наш диспут считаю бессмысленным и вредным. Ругаю себя за то, что вообще стал обсуждать с вами тему добра и зла. Вы, похоже, всерьез ищете оправдания своим злодеяниям. Не ищите! Их попросту нет в природе...
– Беркас Сергеевич! – Игнатов снял улыбку с лица. – Я оставляю за собой право когда-нибудь в обозримом будущем объясниться с вами. Говорю об этом серьезно. Мне есть что сказать. Но не сейчас...
«Вы только не смейтесь! Он – честный человек!»
Каленин взглянул в окно автомобиля. Мелькнул указатель «Баковка». Именно здесь день назад в огромном роскошном особняке, в спортзале, оснащенном многочисленными тренажерами, обнаружили тело бывшего полковника ГРУ Константина Терентьевича Будаговского.
Веревка была продета в проушину, на которой крепились гимнастические кольца. Для того чтобы ее закрепить, самоубийце или кому-то еще, к примеру Игнатову, пришлось воспользоваться стремянкой – иначе на почти четырехметровую высоту было не добраться.
Буданов, который днем раньше рассказывал Каленину о процедуре обнаружения тела, не преминул сделать умозаключение:
– Профессионально готовили экзекуцию. Видно, знают в этом деле толк. Петля сделана по всем правилам висельного искусства: легко затягивается. Да и веревка чем-то натерта... Может, они вместе ее и вязали? А, Беркас Сергеевич? Как думаете? Вы же теперь у нас самый крупный в стране «игнатововед»!
– Сергей Николаевич! Ей-богу, неуместная ирония!
– Ладно, не сердитесь. Вот, почитайте – предсмертная записка Будаговского. – Буданов толкнул через стол ксерокопию. Почерк человека, собирающегося залезть в петлю, был на удивление четкий и твердый.
«Мне не оставили выбора. Делаю то, что сделать вынужден. Две просьбы:
