Откуда-то Раевский слышал, что в 1788 году Наполеон, будучи ещё поручиком, просился в русскую армию воевать с турками, и прими его тогда Заборовский, они с Раевским могли бы служить вместе. Да ведь и были ещё в одних чинах! В России карьера Раевского считалась очень хорошей, но при оглядке на Европу можно было придти в тоскливое изумление: маршалы Наполеона все как один были богачи, да ещё и осыпаны наградами. Раевского же за бой под Салтановкой Багратион представил к ордену Александра Невского, а за Смоленск – к Георгию второй степени, но ничего из этого ещё не пришло, да Раевский и сомневался, что придёт (так и вышло – орден Александра Невского он получил за Бородино, да и то лишь в 1813 году, а Георгия второй степени – аж в 1814 году за Париж).
Не то, чтобы в орденах был смысл службы. Но без орденов его не было вовсе. Защищать Россию? Но со времён Карла XII никто на неё не нападал до самого 12-го года. Многие служили ради славы или говорили, что служат ради неё: вот, мол, будет чем оправдаться перед Господом! Раевский не слишком им верил – какая слава, в чём она да и ею ли надо оправдываться перед ликом Его? Раевский думал, что смысл жизни – в её продолжении. У него было семеро детей и то, что только двое из них были сыновьями иногда радовало его – он не хотел кормить войну, и без того она сыта Раевскими.
При Измаиле погиб его брат, а отец Раевского умер на турецкой войне от раны, когда его сын ещё не родился. Раевский думал иногда, что и его найдет пуля, но чаще думал, что пуля для него ещё не отлита. Почему-то берег его Господь – вот хоть под Салтановкой, когда картечный выстрел побил всех слева от него, и только в него не попало ни картечины. Потом, оставшись один, Раевский специально осмотрел мундир и панталоны – ни одной дырки. Он встал перед иконой на колени и долго молился. Вскоре после этого он отправил бывших при нем сыновей домой, хоть они и обижались.
Он и сейчас бы встал на колени, но не мог – накануне сел в обозную телегу и пропорол ногу торчавшим из соломы штыком. От этого он мог только стоять прямо да ещё недолго сидеть в седле.
Собравшись с силами, Раевский одним движением встал, берегя раненую ногу.
– Эй, кто там! – крикнул он ординарцам. В дверь тут же заглянули – ординарцы не спали.
– Кто-нибудь помогите мне одеться, – сказал Раевский….
Выйдя из избы, он поёжился – было холодно и ветрено. Вокруг стоял шум от поднимающихся с ночлега войск. Раевский со своим штабом сели на лошадей и поехали вперёд. Курган и венчающий его редут выступали над светлеющей линией горизонта. Приближаясь к редуту, Раевский услышал шум – оказалось, рабочие ещё не ушли. Взъехав на высоту, Раевский увидел при свете факелов и костров, что недобрые предчувствия оправдались – редут ещё далёк был от окончания. Подбежал какой-то пионерный (сапёрный) офицер и угадывая (в темноте лиц почти не было видно) скверное настроение начальства, заговорил о том, что присланные для работ ополченцы оказались из крестьян, вязать фашины и плести туры не умеют, да ещё и шанцевого инструмента привезли мало.
Тут подошел подполковник Густав Шульман 2-й, чья 26-я батарейная рота занимала редут.
– Из своих 12 пушек я могу поставить только десять – на большее число нет амбразур! – медленным скрипучим немецким голосом сказал Шульман. – Валы таковы, что через них кавалерия может заезжать на редут и съезжать с него. Да и эти, боюсь, при первых залпах осыплются и от этого укрепления не останется даже нынешней видимости…
Раевский не удивился – он и не ждал, что всё будет готово. «Даже маленькое укрепление не успели сделать, а что было бы, если бы решили строить то, что предлагал Беннигсен? – подумал он, вспомнив недавний спор Беннигсена и Толя. – Встречали бы сейчас французов на голом холме». Он наклонился к пионерному офицеру и сказал:
– Пусть ваши люди работают до самого начала, ибо каждый удар лопаты в таком бою значит больше, чем десять ударов штыком!
Съехав со штабом с высоты к линиям войск он сказал громче обычного, зная, что его слова ловят сейчас все вокруг:
– Император Наполеон видел днём простую открытую батарею, а войска его найдут крепость!
Штабные, только что бывшие с ним на батарее, посмотрели на него недоумённо – у них ведь тоже были глаза! – но тут же всё поняли: солдатам и строевым офицерам может и правда не нужно было бы знать, что ключевой пункт почти непригоден к обороне.
7-й корпус Раевского встал слева от кургана, 6-й корпус Дохтурова – справа. Солдатам разрешено было сесть. Некоторые закурили трубки. Осеннее утро всё не начиналось, и многие, если не все, думали, что хорошо бы оно не началось вовсе…
Глава третья
Обитатели татариковского овина спали в эту ночь кое-как, проснулись рано и в кромешной темноте вылезли через маленькое окно наружу. Каждый при этом думал, доведётся ли вечером увидеть этот сарайчик вновь, но никто про это не сказал.
– Что ж, господа, давайте прощаться! – сказал Мейндорф. Он был назначен на этот день адъютантом во 2-й корпус к Багговуту. – Уж простите меня за всё, если чем обидел.
После этого он поклонился всем. Все молчали, от Мейндорфа, по снятии маски оказавшегося весёлым и жизнерадостным, этого никто не ожидал. Но все понимали, что именно это и надо было сделать в такое утро.
– И ты меня прости, Григорий, дай тебе Бог удачи! – проговорил Муравьёв Михайла, и обнялся с Мейндорфом. – И вы, братцы, простите меня, если уж что было не так.
Все – Муравьёвы, Траскин, Щербинин, Мейндорф – стали прощаться друг с другом, не стесняясь слёз. Щербинину особенно тяжело было смотреть на Муравьёвых – служба раскидала их: Николай должен был состоять при Главной квартире, Александр – при Барклае, Михайла – при Беннигсене. Щербинин не представлял, что творится сейчас у каждого из них в душе.
«А что делать – служба… – подумал он. – Будь здесь хоть отец родной, а не удержит никого при себе».
– Едемте, Николай… – сказал Щербинин, которому вместе с Муравьёвым 2-м надлежало состоять при Главной квартире. Они явились в Главную квартиру ещё в темноте и вместе со всем большим штабом выехали на высоту перед селом Горки, на которой Кутузов устроил свой командный пункт. (С высоты почти ничего не было видно – всё покрывал густой туман). Спустя некоторое время сюда же приехал и Барклай. Он был в полной парадной форме, со всеми наградами и при шпаге принца Виктора Ангальта, его первого командира. Многие знали, что эту шпагу, подаренную Барклаю умиравшим от ран принцем, Барклай надевал лишь в самых торжественных случаях. (В 1818 году, умирая, Барклай приказал похоронить его с этой шпагой). Кутузов про шпагу не знал ничего, зато он знал про рескрипт императора Александра, отставляющий Барклая с поста военного министра. «Молодец немец… – подумал Кутузов. – Держит форс»…
– Ваше высокопревосходительство, – обратился Барклай к Кутузову, – мною только что получено донесение от полковника лейб-гвардии Егерского полка Бистрома о том, что противу деревни Бородино замечено движение неприятеля. Я предлагаю Бородино пока не поздно оставить – владение этим пунктом нам ничего не даёт, а защита может стоить потерь.
– А я считаю, Бородино должно защищать! – вдруг высказался принц Александр Вюртембергский, приходившийся императору Александру дядей и состоявший в свите Главной квартиры неизвестно для чего. (Родственник и похож был на государя – круглоголовый, лобастый). – Уже не до тонкостей и реверансов: кто где стоит, там и надо воевать!
Кутузов молчал. Барклай, подождав немного, понял, что и здесь Кутузов поступит как вчера на кургане в споре Беннигсена с Толем: помолчит, а потом поступит по-своему или вообще не поступит никак. «Зачем я приехал сюда вообще?!» – вдруг с отчаянием подумал Барклай, и сказал:
– Думаю, дело начнётся с минуты на минуту, а посему я должен быть со своей армией.
Тут же он поворотил коня и пустил его вскачь. Следом, так же резво, рванула за Барклаем его свита, из солидарности со своим начальником злобно сверкая на кутузовских штабных глазами.
Барклай не успел доехать до позиций своей армии, как в стороне Бородина раздался вдруг треск.
– Вот оно! – проскрипел зубами Барклай, и пришпорил коня. – Скорей! Скорей!
Его небольшая свита летела вперёд, словно в атаку. Оказавшись, наконец, на берегу Колочи, Барклай пытался рассмотреть, что делается в деревне.
– Левенштерн! – крикнул он своему адъютанту. – Скачите в деревню, скажите Бистрому – пусть он
