Если я права – то я, наконец, коротко постригусь, совсем коротко, но не под мальчика, а такие есть, знаешь, французские стрижки – гладкая аккуратная голова с четким пробором. Или нет, наоборот, пусть лучше будет растрепанный Гаврош с неровной смешной челкой. И куплю себе очень короткое пронзительно-синее пальто – цвет, который я никогда не носила.
А если я не права – я уеду. На время. Куда-нибудь далеко. Где можно, проснувшись утром, выйти на берег моря и собирать нежные прозрачные осколки сердолика и агата, как будто светящиеся в руке, и где так тихо, что, отплыв далеко-далеко, слышишь, как в домике на берегу твой спутник напевает, отстукивая себе такт по огромному медному тазу, который служит и гонгом на обед, и зеркалом: «All of me, why not take all of me, baby, can't you see, I'm not good w-i-i-j-thout you». Что в общих словах переводится так: «Всю меня (или всего меня – смотря кто кому поет), почему бы не взять всю меня, милый? Неужели ты не видишь – мне без тебя так плохо».
Нет-нет-нет. Ты не радуйся. Это не ответ. И не подсказка. Это знаменитая песня Эллы Фицджеральд. Чем мотаться туда-сюда в такой снегопад, сядь где-нибудь спокойно, в одиночестве, и послушай. Чудесный мотив и милые наивные слова. Дальше ты пропусти, там музыкальная тема рассыпается, это для нашего пернатого соседа Чиза – его любимые бесконечные «ва-ба-ди-ду-да», и послушай конец. «You took the part that once was my heart, so why not take all of me», что значит следующее: «Если уж ты взял(а) себе ту часть меня, что когда-то была моим сердцем, почему бы в таком случае не взять всю/всего меня». Афроамериканцы все-таки очень сентиментальны.
Я все отвлекаюсь и оттягиваю то главное, что мне нужно сказать тебе. Я ведь знаю, как должна поступить я.
Я боюсь тебя, Игорь, и не верю тебе, и не хочу становиться заложницей твоего переменчивого нрава и внезапно вспыхнувшей поздней страсти. Что касается твоей запоздалой отцовской любви и нежности к Маше – люби. Мешать не стану, но и помогать тоже не хочу. Слишком дорогой ценой досталось мне твое тихое семейное счастье.
Знаешь, когда-то давно-давно, когда мы расстались, я очень плохо засыпала. У меня рос живот, спать я могла только на спине, а на спине я никогда раньше не спала, и вообще последние пять лет до этого спала на правом боку, крепко держась за тебя и собираясь так держаться всю жизнь.
И однажды в метро я прочитала у кого-то рядом в книжке две строчки. Они мне очень понравились, до слез. Я расплакалась прямо там, в вагоне, ничего не могла с собой поделать. Меня стали уговаривать, что беременным нельзя плакать, это вредно для ребенка. Мне было стыдно, что плачу из-за каких-то двух строчек, я вышла из вагона, но все никак не могла успокоиться. А потом, вечером, я легла спать, погасила свет и попыталась вспомнить эти строчки. Я не была уверена, может, я и перепутала одно или два слова. Я проговорила их про себя. Потом вслух. И уснула.
С того дня я каждый день, до самых родов, повторяла перед сном эти слова. Я уже не плакала, просто говорила их себе и засыпала. И, главное, утром никак не могла их вспомнить. А вечером они сами возвращались и приводили ко мне сон. Каждый раз – разный, но в нем обязательно присутствовал ты. И почему-то ты был в моих снах гораздо старше, как будто приходил ко мне из сегодняшнего дня.
Да-да, ты стал именно таким, каким снился мне тогда, когда я ждала Машу. Даже морщинки прорезались именно так. Ты приходил во сне и смотрел на меня с укором и молчал. А я все никак не могла взять в толк – почему с укором-то, ведь ушел ты, а не я? Вот возьми сейчас, проговори эти строчки перед сном, и посмотрим, что тебе приснится. Может, то, что будет через пятнадцать лет? И ответ получишь – что тебе делать.
«Мне снова приходится без тебя засыпать. Сон – самое длинное изо всех провожаний».
А может быть, вот так: «Мне снова приходится без тебя засыпать. Сон – самое долгое изо всех расставаний».
Точно не помню. Но знаю, что это именно так. Я бесконечно тебя провожала и бесконечно с тобой прощалась. Через годы, через все свои неудачные встречи. И я простилась, чтобы вот сейчас встретить снова. Чтобы потом опять провожать? Я не хочу, не смогу второй раз тебя потерять. И ничего не смогу объяснить Маше, если ты в один прекрасный день опять нас разлюбишь и полюбишь кого-нибудь другого…
В общем, вот это и есть мой тебе ответ. Видишь, и я не могу удержаться от трех точек. Именно по той же причине – я в растерянности и не знаю, что сказать. Говорю «да» и начинаю подробно объяснять, почему все-таки – «нет». Говорю «нет» и в подтверждение своих сомнений привожу цитаты из негритянской песенной лирики. «How can I go on wi-i-i-thout you?» Даже не хочу больше переводить, все это слишком лестные слова в адрес того, кого нет рядом».
Я пошла на кухню за чаем и по дороге выглянула в окно. На снегу перед домом узкой аккуратной цепочкой петляли чьи-то следы. Я отошла от окна, а потом вернулась, присмотрелась внимательнее. И осторожно, чтобы ничего не уронить и не разбудить спящую в соседней комнате Машу, полезла на антресоли. В дальнем углу, под коробкой со старыми елочными украшениями, я нашла дедушкину раскладывающуюся подзорную трубу. Маленькая Маша могла часами смотреть в нее на улицу, наблюдая за птицами, собаками, разглядывая спешащих мимо чужих пап, пьяненьких, усталых, недовольных, нагруженных продуктами, пустыми бутылками и враньем.
Я снова подошла к окну и посмотрела в трубу. Свет от фонаря падал так, что четко были видны огромные буквы, протоптанные на покрытом толстым слоем снега пространстве перед домом.
С + И.=Л.
Я улыбнулась. Удивил! И посмотрела снова. Да нет же! Там не «Л.», а «М.»! То есть,
Конечно! Маша – единственная реальность, не подлежащая сомнению в наших отношениях. Все остальное эфемерно, спорно и с годами становится мифом, причем миф у каждого свой.
А чуть левее еще что-то написано… Я перешла с подзорной трубой в Машину комнату, где широкое окно с эркером выходит сразу на три стороны света, и посмотрела оттуда. Ага, там еще одна строчка.
Ну, правильно. Еще бы М. с этим согласилась, с этой большой и неожиданной отцовской Л. в ее жизни. Под строчкой, посвященной Маше, была еще одна:
С. + И. = ∞
